Суровая готика

Не то чтобы Прошкину посчастливилось наугад вытащить особенно крамольное письмо, где белоказацкий атаман с пугающей откровенностью в витиевато-уважительных выражениях зачем-то просил отставного профессора поддержать решение командарма красной Армии, именуя обоих «братьями». Весь ужас ситуации был в том, что удивительная эпистола было совершенно ТИПИЧНОЙ для архива! Потому что все письма в нем были похожи и по стилю, и по содержанию. Разнились они лишь датами, степенью откровенности в обозначении имен, званий и географических наименований и охватывали период с 1900 по 1935 годы.

Письма хранились в папках отделенными от официальных протоколов. На обложку каждой из таких папок, в отличие от пронумерованных и датированных вместилищ протоколов, была вынесена латинская фраза и символический рисунок. А письма в них сложены были в строгом хронологическим порядке — без всяких личных предпочтений к авторам, как то и подобает архивным документам. Даже не зная латыни, Прошкин догадался, что фраза представляет собой девиз, а рисунок — герб или печать. О самом содержании эпистолярного наследия, просмотрев отрывочно письма из разных периодов, ему удалось составить только самое общее впечатление.

Итак, в приватной переписке многочисленные корреспонденты Александра Августовича излагали философские суждения, рассматривали сложные метафизические проблемы, дискутировали о политике и воинских доблестях, природе власти и богатства, судьбах исторических и будущности самого своего объединения, грядущем дне человеческого рода… Слишком уж метафорически и витиевато изъяснялись братья для незапятнанного мертвым академическим знанием ума Прошкина. Зато Николай Павлович, как человек практичного склада, даже из этих отрывков хорошо уяснил — братья были людьми не чуждыми низменных страстей, и в этом подобными и ему самому, и всякому другому участнику иерархии управления обществом — от ничтожно малого до достигшего заоблачных вершин, среди страстей которых первейшее была жажда власти. Нет, не о мистической власти Ордена шла речь в этом случае — та высшая власть не имела ни границ и измерения. А о власти самой обычной — личной и земной, доступной пониманию даже такого неискушенного в метафизике сотрудника УГБ, как Прошкин. Злато, слава, тщета приобретения должностей и званий как в Ордене, так и в светской карьере тоже были предметом многочисленных споров, жестоких дрязг и путанных масштабных интриг, имевших место между досточтимыми братьями. Арбитром в этих земных делах и призывали стать пользующегося непререкаемым авторитетом Александра Августовича его скромные ходатаи, запутавшиеся в собственных унижениях… Среди авторов писем не было только одного человека — Дмитрия Деева. Молодой командор к названому батюшке не писал. Никогда. Даже о том, как после смерти «добрейшего Владимира Михайловича» — Прошкин без труда понял, что имеется ввиду товарищ Гиттис, — постигшей этого видного военачальника в 1936 году, занял почетный пост Магистра — главы Ордена. Вообще — то, Прошкин не угадывал — он знал наверняка, потому что загадочное изображение на могиле покойного комдива было именно гербом Магистра…

Некоторые братья пользовались псевдонимами, другие называли себя прямо и без утайки. И если бы не эти, порой слишком хорошо известные, даже одиозные имена, беспощадно пришпиливающие «почетнейших», «светлейших», «любезных» и «милостивых» корреспондентов к темной доске реальности, Прошкин просматривал бы все это эпистолярно-философское наследие с интересом и легким душевным подъемом — просто, как увлекательный роман — фантазию из несуществующей жизни. Но вместо этого он испытывал только нервозное волнение и тягостные опасения, от мыслей о том, что еще может произойти с ним после того, как он невольно узнал о тайных сторонах жизни некоторых известных сограждан, да еще и их деяниях не самого благовидного свойства…

Как любил повторять многоопытный отец Феофан, «Во многия знания много печали», а его «сотоварищи по узилищу» высказывались несколько проще — чего не знаешь, то тебе не повредит. Пусть и запоздало, но Прошкин все же воспоследовал этому совету, и сунуться в папки, отмеченные привычно официальным словом «Протоколы», не рискнул. Аккуратно спрятал архив в большой каменной нише, замаскировал тяжелой деревянной лавкой, выбрался из подвала, задвинул плиту пола, повернув рычаг, спрятанный за новым, вставленным вместо разбитого зеркалом. И, терзаемый непривычно резвыми и многочисленными мыслями, поплелся домой, — чтобы наконец-то перекусить и вздремнуть.