Сумерки / Жизнь и смерть: Сумерки. Переосмысление

– Карин страшно оголодала и постепенно теряла силы. Все это время она старалась держаться подальше от людей, понимая, что ее воля тоже слабеет. Много месяцев подряд она блуждала ночами по безлюдным местам, изнемогая от ненависти к себе.

Однажды ночью мимо ее убежища прошло стадо оленей. Она настолько обезумела от жажды, что напала на них, не задумываясь. Силы вернулись к ней, и она вдруг поняла: у нее есть выход. Ведь ей и в прошлой жизни случалось есть оленину. За несколько последующих месяцев у нее появилась новая система взглядов. Она могла существовать, не превращаясь в демона. Так она вновь обрела себя.

И решила не терять времени даром. Карин всегда была умна и стремилась к знаниям, а теперь впереди у нее была целая вечность. По ночам она занималась, днем строила планы. Потом вплавь добралась до Франции…

– Вплавь до Франции?

– Бо, люди и тогда переплывали Ла-Манш, – терпеливо напомнила она.

– Ты права, конечно. Просто подробность выглядит забавно. Продолжай.

– Надо сказать, что все мы отлично плаваем…

– И всё-то вы делаете на «отлично», – пробормотал я.

Она ждала, вскинув брови.

– Извини, больше не буду перебивать. Честное слово.

Она загадочно усмехнулась и закончила фразу:

– …потому что нам, строго говоря, не обязательно дышать.

– Тебе…

– Нет-нет, ты же обещал, – она рассмеялась и легко приложила холодный палец к моим губам. – Так ты будешь слушать или нет?

– Сначала ошарашила меня, а теперь ждешь, что я буду молчать? – невнятно пробормотал я, задевая губами ее палец.

Она подняла руку и приложила ее к моей груди. Сердце с готовностью отреагировало на это прикосновение, но я не подавал виду.

– Так тебе не надо дышать? – решительно спросил я.

– Да, совсем не обязательно. Это лишь привычка, – она пожала плечами.

– И долго ты можешь обходиться… без дыхания?

– Думаю, до бесконечности, но точно не знаю. Со временем становится немного неуютно, если не чувствуешь запахов.

– Немного неуютно, значит, – эхом повторил я.

Я не следил за выражением собственного лица, но что-то на нем заставило Эдит помрачнеть. Ее рука безвольно повисла вдоль тела, она застыла, вглядываясь в мое лицо. Пауза затягивалась. Лицо Эдит приобрело каменную неподвижность.

– Ты что? – шепнул я, касаясь этого застывшего лица.

Под моей рукой оно снова ожило, Эдит слабо улыбнулась.

– Я же знаю: в какой-то момент то, что я рассказываю тебе, или то, что ты видишь, станет для тебя последней каплей. И тогда ты с криком бросишься прочь. – Ее улыбка померкла. – Останавливать тебя я не стану. Я жду этого, потому что боюсь за тебя. И вместе с тем я хочу быть с тобой. Совместить эти два желания невозможно… – она умолкла, изучая мое лицо.

– Никуда я не убегу, – заверил я.

– Поживем – увидим, – она снова улыбалась.

Я нахмурился.

– Ну, продолжай: Карин приплыла во Францию…

Она помолчала, потом безотчетно перевела взгляд на еще одну картину около двери: самую красочную из всех, самую большую, в самой богатой раме; картина была вдвое шире дверного проема. Холст изображал множество пестрых фигурок в ниспадающих складками одеждах: эти фигурки вились вокруг высоких колонн, выглядывали с мраморных балконов. Возможно, это был какой-то библейский сюжет или сцена из греческой мифологии.

– Карин приплыла во Францию и продолжала путешествовать по всей Европе, точнее, по европейским университетам. По ночам она изучала музыку, естественные науки, медицину и наконец нашла свое искупление и призвание в том, чтобы спасать людям жизнь, – выражение лица Эдит стало восторженным, почти благоговейным. – Мне не хватит слов, чтобы описать ее борьбу: Карин понадобилось два столетия изнурительных усилий, чтобы научиться владеть собой. Теперь запах человеческой крови на нее практически не действует, поэтому она может заниматься любимым делом, не испытывая мучений. Там, в больнице, на нее нисходят покой и умиротворение… – долгое время Эдит смотрела в пустоту, потом постучала пальцем по картине, перед которой мы стояли. – Она училась в Италии, когда узнала, что и там есть подобные ей. Они оказались гораздо более цивилизованными и образованными, чем призраки из лондонской клоаки.

Эдит указала на сравнительно благопристойную группу, невозмутимо взирающую с самого верхнего балкона на хаос, творившийся внизу. Я присмотрелся к этой группе и вдруг удивленно рассмеялся, узнав женщину с золотистыми волосами, в белом одеянии, чуть поодаль от остальных.

– Для Солимены[4] неиссякающим источником вдохновения служили друзья Карин. Он часто писал с них богов, – усмехнулась Эдит. – Сульпиция, Марк, Атенодора… – перечислила она, указывая на троих из них. – Ночные покровители искусств.

На переднем плане были изображены темноволосые мужчина и женщина в яркой одежде.

– А вот эта? – спросил я, указывая на неприметную девчушку со светло-русыми волосами, в блеклой одежде. Она стояла на коленях и льнула к юбкам женщины с роскошными черными локонами.

– Меле, – ответила Эдит. – Она… пожалуй, ее можно назвать служанкой. Маленькая воровка на службе у Сульпиции.