Сухарева башня

– Машину казенную ты зря гоняешь, – хмыкнул Иван, оглядывая руль и надраенную до блеска приборную панель. Выделенный ему автомобиль Жуков любил и чистил, не жалея сил, из-за чего другие шоферы, бывало, над ним подшучивали. – Я ни при чем, ясно?

– Конечно, ни при чем, – кивнул Сеня. – Все так говорят. Кроме Бруно.

Опалин только сейчас вспомнил о папиросе, вытащил ее изо рта и, хмуро ее разглядывая, уронил:

– Ну-ну. И Карп тебя отрядил следить за мной, потому что верит, что я ни при чем…

– Но он действительно так считает, – пробормотал Жуков.

– А ты тут тогда для чего?

– Любишь ты, Ваня, все усложнять, – буркнул шофер. – Что мне велели, то я и делаю. Это же начальство! А есть еще начальство, которое выше. И ему не нравится, что лучших агентов положили…

– Ты мне вот что скажи, – перебил его Опалин, – про медвежатника Ярцева ты что-нибудь слыхал?

– Ну, слыхал.

– И? Не томи!

– Он не медвежатник. Мутный вообще какой-то… Но ведет себя тихо. Не слыхал, чтобы он был у нас в разработке. Зачем он тебе?

– Так. Сам не знаю, – Опалин откинулся на спинку сиденья. – Заводи мотор.

– Ты спятил?

– Слушай, какого черта я буду давиться в трамвае, когда ты все равно должен меня сопровождать? Ну вот и отвезешь меня к свидетельнице.

– Куда? – вздохнул Жуков, смирившись.

Опалин вытащил из-под пальто дело, развернул его и прочитал адрес Малеевой Елены Ильиничны – вагоновожатой, которая сбила дочь Евлахова.

– На Потешную улицу, там она живет.

– Впервые слышу такое название.

– Это рядом с Преображенской заставой, – пояснил Опалин. – Давай, заводи мотор! Быстрее приедем, быстрее уедем…

Он вспомнил, как вагоновожатая кричала кому-то, что вагон идет до Преображенской заставы. «Может быть, потому она и пошла на эту работу, что конечная остановка трамвая находится недалеко от дома…» Неожиданно он поймал себя на ощущении, что ему неуютно в машине, но о причине догадался не сразу. Ведь он ехал один, с шофером, как какой-нибудь буржуй; мог развалиться на сиденье, и никто не сделал бы ему замечания. Однако, хотя Опалин вроде бы нашел отгадку, по мере того как они приближались к Потешной улице, чувство беспокойства не ослабевало, а наоборот, крепло. Он отлично знал, чем оно вызвано – и машина, конечно, тут была ни при чем. Дело в том, что он поддался жалости, когда милиционер расспрашивал его об обстоятельствах несчастного случая, и заявил, что вагоновожатая не отвлекалась от своей работы. А ведь она разговаривала с Опалиным – да, пустяк, может быть, но что, если именно этот пустяк все решил – отвлеклась на долю мгновения, и этой доли хватило, чтобы 17-летняя девушка превратилась в месиво из осколков костей и раздавленной плоти.

«И мне же придется сегодня допрашивать эту Малееву… – Он нахмурился. – Черт, черт, черт! Придумал Карп на мою голову…»

Вагоновожатая и ее семья ютились в бараке, и Опалину было достаточно поглядеть на здание, чтобы понять, что его здесь ждет. Это была черная дыра, поглощавшая души – не из-за бедности, не из-за удобств во дворе и даже не из-за трещин на стенах. Когда человек силен духом и стоит на определенной ступени развития, он может противостоять и нищете, и скученности, и отчаянию. Слабый поддастся или сломается, неразвитый поддастся еще быстрее. Здесь люди опускались быстро, потому что среда почти не оставляла им шансов. Все четыре или пять жильцов, с которыми Опалин столкнулся в доме, когда искал комнату Малеевой, принадлежали к тому типу людей, для которого есть только самая тяжелая работа (и то не всегда) и который привык от любых своих проблем искать спасения в водке. Сестра Елены Малеевой мало чем от них отличалась, и, взглянув на ее преждевременно состарившееся, испитое лицо, Опалин понял, почему ее не берут на работу. Самой Елены дома не было, но мать сказала, что вагоновожатая скоро должна прийти. Мать выглядела немного лучше прочих, но казалась человеком, который давно махнул на все рукой. Она вязала, примостившись у окна, почти неслышно, но бойко двигала спицами, и связанное ею росло на глазах. Потом явился отец семейства, мужик с хитрой деревенской физиономией, обрамленной седоватой бородой. Он стал допытываться, комсомолец ли Опалин и сколько получают в угрозыске, а еще – разрешено ли агентам оставлять себе вещи, которые они отбирают у воров.

– Вы что несете? – сердито спросил Иван.

– Ну, а вещички-то, вещички! – подсмеивался старик. – Ведь они же денег стоят, а? Я так думаю? Почему б не оставить, а? Деньги-то завсегда нужны…

Он никак не желал слезть с этой темы и не утихомирился даже тогда, когда дочь предложила выпить по случаю знакомства, чтобы задобрить гостя. Есть в русском народе бессознательное стремление поддразнить власть, от которой он терпел веками, выставить ее в смешном свете, и такой властью для старика сейчас был Опалин – неприятный потому, что молод, потому, что отказался от выпивки, и потому, что отчетливо и бесповоротно чужой. Слушая старого Малеева, его жену и безработную дочь, Иван догадался, что вся эта орава сидит на шее у Елены и вовсе не собирается слезать. А если ее, не дай бог, признают виновной…