Суер-Выер и много чего ещё

— О! — закричал ошеломлённый Шура, а я побежал к двери, и сразу же ринулась за мной летающая Лёхина рука. Забыл, забыл-таки Лёха Хоботов, что я — москвич! Уж не знаю, что хотела сделать со мною его рука — поймать ли, задержать, дать по шее, но не был бы я москвичом, если б вдруг на пороге не прищемил дверью Лёхину конечность, а дверь заклинил на крючок.

В непролазной, прочной и безымянной тьме добежал я до берега и увидел светлую лодку на чёрной воде. Я прыгнул на своё бамбуковое место, и «Одуванчик» сразу вынес меня на середину реки. Я и весла-то взять не успел, а «Одуванчик» уже летел по реке подальше от шуршуриного дома.

Есть на свете такие люди, которые умеют убегать. Сидят-сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются — и вдруг вскакивают, хлопают дверью и бегут!

За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они бегут, бегут, убегают. А потом уж падают в траву и плачут.

Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам так вскакивал и убегал, прятался и плакал, а потом уж бежал дальше. Где бы я ни был, где бы ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал, только скорость убега была разной — то помедленней, то побыстрей.

Вот и сейчас я убегал, но не плакал, а смеялся. Мне было легко и весело, и, если б настигла меня сейчас летающая рука, я бы её немедленно утопил.

Но летающая рука не настигала меня и не могла настигнуть. Летающие руки обычно ленивы. Летать-то они летают — но зачем им, скажите на милость, без толку летать? Ну, настигнет, ну даст по зубам — а дальше-то что?

А ведь ночь была уже на земле. Полная, окончательная ночь. Ничего светлого не светило в ней — только серебряный «Одуванчик» да немыслимый Орион.

Под Орионом перед «Одуванчиком» уже шевелился, уже мутно набухал новый досолнечный туман. От берегов, от корней осин, из осок выплывал он, но был ещё лёгок и нежен, тающ и невесом.

«Э-э-э…» — послышалось издалека.

«Капитан-фотограф зовёт, — подумал я. — Эх, надо возвращаться, бросать его нельзя. Я и так уж его обидел — помешал вязать. Интересно, чего это я так восстал против вязанья? Ну, сидел бы себе на носу лодки и вязал. А Орлов и Клара? Их тоже жалко бросать. Настоящие они или поддельные — всё равно друзья. Да, жалко, что я построил самую лёгкую лодку. Надо бы строить понадёжней, покрепче, чтоб все влезли — и Орлов, и Клара, и капитан. А так — неловко получилось: построил для себя — сам и поплыл».

Я развернул «Одуванчик», взмахнул веслом и скоро увидел свет в окнах шуршуриного дома, два тёмных куста козьей ивы, как два тёмных шара на берегу.

— Ты куда делся? — послышался голос, и в одном из кустов вспыхнул огонёк орловской папироски.

— Надоело в доме сидеть, — сказал я, — решил покататься.

— А меня, что ж, бросил? — послышался голос капитана-фотографа из другого куста. Этот куст был плотней орловского, вместительней и гуще.

— Да нет, что ты, — ответил я. — А насчёт вязанья ты не обижайся. Вяжи сколько душе угодно. Сиди на носу лодки и вяжи.

— Насчёт какого вязанья? — послышался третий голос из капитанского куста. Как ни странно, это была Клара.

Капитан что-то забормотал ей в ответ, я не мог расслышать, разговор их увязал в кусту. Ясно было, что они пререкались.

— Вылезай на берег, — сказал Орлов. — Пошли спать к шурину на сеновал.

— Да нет, — сказал я, — мы дальше поплывём. Эй, капитан, садись на корабль.

— Давай у Шуры переночуем, — ответил капитан. — А завтра поплывём.

— В лодке переночуем, — сказал я. — Не тяни, спускайся к воде.

— Эй, вы! — крикнула вдруг Клара. — Плывите один, капитана я не отпущу.

В капитанском кусту снова начались какие-то пререкания и взволнованный шёпот.

— Видал? — сказал Орлов. — Она его уже не отпускает.

— Ерунда, — отозвался капитан, — никто меня не удержит. Завтра, после обеда, поплывём.

— Ну да, конечно, — иронически протянул Орлов. — Завтра, после обеда. Нет, брат, не жди капитана, плыви один.

— Капитан… — укоризненно сказал я. — Капитан-фотограф, милый, вяжи, делай что хочешь, только не покидай корабль. Мы ведь с тобой только вперёд идём.

— Слушай, давай завтра. С Кларой хочется ещё поболтать… интересно, знаешь… борьба борьбы с борьбой…

— Может быть, ты со мной, Орлов?

— Да ведь я опоздал. А кто опоздал — тот опоздал. Плыви один, не теряй времени. Скоро и луна взойдёт.

Я шевельнул веслом, отвёл лодку от берега — «Одуванчик» заскользил мимо тёмных кустов.

— Ну ты что, плывёшь или на месте стоишь? — спросил Орлов. — Я не вижу в темноте.

— Боюсь оставить капитана, — ответил я. — Не гидра ли она?

— Да ничего страшного, сказал Орлов. — Всё обойдётся. Ну, так ты что — плывёшь или стоишь?

— Я ещё не знаю, — сказал я. — Я думаю.

Сено, про которое я совсем забыл, сено, которым наполнена была лодка, шевелилось и шуршало. Запах сухого клевера и зверобоя, подмаренника и душицы охватывал меня. Я был в середине огромного букета, собранного со всей земли.

— Так ты что? Плывёшь или на месте стоишь? — негромко повторил вдали Орлов. Плывёшь или стоишь? Я не вижу в темноте.