Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

3. Я сказал «сходства и различия между судьями и историками». Различия вполне очевидны: не предполагается, что историки должны выносить вердикты, затрагивающие человеческие судьбы, – если, конечно, они не выступают судебными экспертами, как это случилось с американским историком Робертом Пакстоном в 1997 г. на процессе против Мориса Папона, французского чиновника, который во время Второй мировой войны был ответственным за депортацию около двух тысяч евреев. Ограниченность так называемой «судебной истории», т.е. науки, сосредоточенной исключительно на биографии хорошо известных людей и призванной обвинить или оправдать их, очевидна. В книге я вспоминаю, что Марк Блок в рассуждениях об историческом методе, напечатанных уже после его смерти, с иронией писал: «Сторонники Робеспьера, противники Робеспьера, помилуйте: Бога ради, просто расскажите нам, кто такой Робеспьер». Намного менее ясны сходства между судьями и историками. И те и другие занимаются поиском истины без кавычек, хотя выводы историков теоретически могут быть пересмотрены другими исследователями; выводы же судей, в течение предусмотренного законом промежутка времени, – нет.

Что же побудило меня отметить точки схождения между судьями и историками? На первый взгляд, ответ очевиден: пристальное чтение материалов судебного процесса, только что прошедшего в Милане, подразумевало, что я заново делаю за судей их работу, притом что я пришел к совершенно иному (на самом деле противоположному) выводу. Впрочем, я также осознавал, что мой подход к процессу оказался связан с моим личным опытом как историка, с десятилетиями, которые я потратил на работу с документами, произведенными Римской инквизицией. Характерным образом «Судья и историк» начинается со слов о «легком ощущении дезориентации» из-за неожиданного сходства между хорошо знакомыми мне старыми и новыми документами. И те и другие обладали одной общей формальной чертой – я бы сказал, диалогической структурой, отсылая к понятию, предложенному Михаилом Бахтиным, русским литературоведом и теоретиком, чьи труды оказали на меня большое влияние.

Когда мне было двадцать лет, я внезапно принял тройное решение: постараться стать историком; работать с материалами процессов о колдовстве; стремиться к тому, чтобы извлекать из небытия голоса и мировоззрение жертв. В то время я не осознавал, что мое эмоциональное отождествление с жертвами имело глубокие личные причины: воспоминания о преследованиях, которые превратили меня в «еврейского ребенка» во время Второй мировой войны. Оглядываясь назад, я считаю, что это удивительное неведение служило элементом бессознательной стратегии, призванной сделать мою идентификацию с жертвами еще более сильной95. Однако тридцать лет спустя я с тревогой обнаружил, что интеллектуальная близость связывает меня также и с инквизиторами. Эмоциональное отождествление с жертвами, интеллектуальная близость с судьями: мое диалогически устроенное воображение, напитавшееся чтением Бахтина, работало в обе стороны, но различным образом. Этот раздвоенный опыт подтолкнул меня к тому, чтобы написать статью под названием «Инквизитор как антрополог», напечатанную в одном из шведских журналов в 1988 г. и вышедшую на итальянском языке годом позже96. Я вновь возвращаюсь к контексту, связанному с моим решением написать «Судью и историка». В одном из ключевых фрагментов книги я анализирую диалог между председателем суда Минале и свидетелем Паппини. Паппини утверждал, что видел автомобиль убийцы Луиджи Калабрези, за рулем которого сидела женщина. Председателю явно не понравилось заявление Паппини, противоречившее признаниям главного свидетеля Леонардо Марино, заявлявшего, что он сам привез убийцу на место преступления. Комментируя попытки председателя убедить Паппини в том, что его воспоминания обманчивы, я написал: «Я не смог удержаться от мысли об инквизиционном процессе, одном из тех процессов о колдовстве, во время которого инквизитору постепенно удавалось убедить подсудимую, что явившаяся ей Богоматерь – это на самом деле дьявол, что ночные „сходки“, на которые отправлялась душа подсудимого, на самом деле являлись сатанинским шабашем, и т.д.». В данном случае аналогия между современным судьей и инквизитором основана на попытке навязать априорную точку зрения. Тем не менее аргумент, который я сформулировал в работе «Инквизитор как антрополог», был более неожиданным. Он базировался на ряде эпизодов, в которых попытка инквизитора осмыслить признания подсудимых становилась частью нашей собственной интерпретации. Провокативная аналогия, заявленная в названии «Инквизитор как антрополог», подготовила почву для предположения, что между судьями и историками существует частичное сходство.