Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри

4. В ноябре 2003 г. я был приглашен с лекциями в Москву. Во время визита мне позвонили из общества «Мемориал». Я был отчасти знаком с деятельностью «Мемориала» и поэтому скорее удивился их интересу к ученому, который занимается европейской историей Нового времени. Мое изумление возросло еще больше, когда коллеги спросили, смогу ли я принять участие в открытой дискуссии вокруг моей статьи «Инквизитор как антрополог» (англоязычный вариант которой был опубликован несколькими годами ранее). Я немедленно принял приглашение. В начале организованного «Мемориалом» разговора мне задали следующий вопрос: «Возможно ли использовать подход, близкий к вашему непрямому прочтению материалов инквизиционных судов, для анализа политических процессов 1930-х гг.?» Сложный вопрос, и я оказался не готов принять этот интеллектуальный вызов. Сейчас я бы сослался на памфлет Фридриха Адлера «Охота на ведьм в Москве», опубликованный в Лондоне в 1936 г. (в то время Адлер работал секретарем Социалистического рабочего Интернационала)97. Однако это только начало. Настойчиво сравнивая процессы против Зиновьева, Каменева и их соратников с инквизиционными судами над ведьмами, Адлер отмечал, что в первом случае «обвинительный акт включал в себя „показания“ подсудимых, сделанные во время предварительного следствия; и его вновь оглашали во время публичных слушаний, когда ответчики опять давали „показания“», которые порой содержали откровенно ложные заявления. Впрочем, непосредственное прочтение процессов над ведьмами (как буквальное, так и метафорическое) сильно отличается от непрямого прочтения, предложенного коллегами из «Мемориала» и вдохновленного моими работами. Согласно их гипотезе, при чтении материалов суда против Зиновьева, Каменева и их товарищей «между строк» может обнаружиться нечто неожиданное. Сегодня я бы добавил к сказанному, что часто приводимая как мантра фраза Вальтера Беньямина «чесать историю против шерсти» означает прежде всего прочтение исторических свидетельств также (не только, но также) вопреки намерениям тех, кто их оставил98. Мою попытку проанализировать инквизиционные суды и стремление спасти голоса преследуемых можно рассматривать в этой перспективе. Инквизиторы не могли взять под контроль все элементы следствия, что сделало возможным прочтение процессов, расходившееся с интерпретацией судей. То же могло бы произойти и с московскими делами 1936 г.

5. Я отдалился от «Судьи и историка», но только в известной мере. Процессы, о которых писал Фридрих Адлер, были несопоставимо более трагичными, нежели суд, послуживший центральной темой моей книги. Впрочем, в обоих случаях аналитический инструментарий схож: читать материалы вопреки намерениям их создателей, указывать на их противоречия, чесать исторические свидетельства против шерсти.

Рецепция любого текста в значительной степени непредсказуема (характерный пример – то, как коллеги из общества «Мемориал» переосмыслили мою статью «Инквизитор как антрополог»). Я не рискну предполагать, как будет прочитан русский перевод «Судьи и историка»: тем не менее мне любопытно оценить книгу задним числом, из настоящего, т.е. из контекста, сильно отличающегося от той ситуации, в которой я ее писал. Сегодня публичное пространство захвачено новой реальностью – фейковыми новостями. Однако в каком смысле мы можем утверждать, что фейковые новости «реальны»? И, кроме того, в какой мере это явление действительно ново?

6. Я начну со статьи Роберта Мертона «Самоисполняющееся пророчество» (1948)99, редко упоминаемой в данном контексте. Мертон, один из самых известных социологов XX в., определил вводимое им понятие следующими словами: «Самоисполняющееся пророчество – это изначально ложное определение ситуации, вызывающее новое поведение, которое делает изначально ложное представление истинным. Кажущаяся обоснованность самоисполняющегося пророчества закрепляет заблуждение. Ведь пророк неизбежно будет приводить действительное развитие событий в качестве подтверждения своей изначальной правоты»100.

Подоплека этой ремарки станет яснее, если мы примем во внимание ряд биографических подробностей. Роберт Мертон был сыном еврейских эмигрантов из Восточной Европы и носил фамилию Школьник. Будучи подростком, он начал карьеру фокусника-любителя и решил сменить фамилию на Мерлин в честь средневекового волшебника (Мертон – это второй вариант). Имя Роберт также было данью памяти великого фокусника, на сей раз существовавшего в действительности, – Робер-Гудена (чью фамилию взял себе в качестве псевдонима Гарри Гудини, настоящее имя которого – Эрик Вейс)101. Эти анекдотические подробности вполне здесь уместны: Мертон мог смотреть на «самоисполняющееся пророчество, <…> которое делает изначально ложное представление истинным» как на своеобразный магический трюк, который он стремился разоблачить. Можно вспомнить, что Гудини на последнем этапе своей карьеры получил известность как «охотник за мнимыми привидениями».