Судьбы крутые повороты

И снова дурацкий утробный смех, где-то на грани рыданий, вырвался из груди Гоши. Никто не знал, сколько ему лет, где он родился, откуда пришел в наше село, кто его родители. Мужики говорили, что лет десять назад он появился в Убинске, как гриб после дождя. Ночевал в банях, ел что попадет, безотказно за тарелку щей и ломоть хлеба мог целый день копать вдове-старушке огород, отнести за канаву и зарыть там дохлую собаку или кошку, к которым из-за трупного смердящего запаха никто не хотел подходить…

Я всегда испытывал необъяснимое волнение, когда к нашей станции подходили пассажирские поезда. С ними связывал свое будущее. Мне всегда представлялось, что вот, когда вырасту, то в один из дней меня увезет курьерский поезд в пока еще неведомый мне большой город, где я по кирпичикам буду складывать здание своей судьбы. Может быть, это разгоряченное воображение подогревалось прочитанными книгами, которые я глотал жадно, ненасытно. А может быть, из-за однообразия нашего семейного быта мальчишеская фантазия вырывалась сама собой и уносилась по неведомым путям-дорогам…

И на этот раз я испытывал особое волнение, когда со стороны железнодорожного переезда, зычно пронесшись над рямом, до станции донесся и покатился дальше пронзительный гудок паровоза.

Волновался и отец. Он знал, что кое-кто из знакомых мужиков иногда прорывались в вагон-ресторан проходящих поездов и «доставали» там то, чего не продавали в нашем раймаге и в ларьках. По нашим расчетам этот вагон должен был быть где-то в середине поезда, а поэтому мы и остановились так, чтобы не бежать до него.

В выборе места нам повезло. Когда поезд останавливался, постепенно замедляя скорость, почти перед нашими глазами проплыла эта долгожданная вывеска: «Ресторан».

Волнение отца оказалось не напрасным. Обе двери вагона-ресторана были закрыты. Отец стал стучать, колотя по двери своими крепкими кулаками. Наконец достучался. Дверь открыла немолодая толстая женщина в грязном фартуке.

— Чего бузуешь? Иль что оставил здесь? — прокуренным охрипшим голосом бросила она отцу сверху вниз.

Прикуривая папиросу, толстуха надсадно закашлялась, отчего лицо ее стало багровым.

На первую ступеньку подножки отец заскочил легко, на вторую ему не дала ступить проводница ресторана.

— Куда прешь, лапоть?

Я видел в эту минуту лицо отца. На нем застыла мольба.

— Сестричка, пусти на минутку в буфет. Кое-что купить надо бы…

— От Москвы до Владивостока у меня таких братцев, как ты, наберется столько, что ими можно пруд прудить, — прохрипел прокуренный бас женщины в грязном фартуке.

— Понимаешь, жена родила… Гостинчик бы ей… У нас же тут ничего не купишь — ни колбаски, ни конфет хороших, ни «ситро»…

— Роженицам нужно пить не «ситро», а молоко. Врачи говорят — полезнее. А от конфет зубы выпадают.

— Ну, будет шутить-то… Пусти, сестрица, шоколадку подарю, — просил отец, отчего печать мольбы на его лице прорезалась все резче и горше.

Мне было жалко его в эту минуту. Я почему-то сердцем чуял, глядя на лицо этой наглой бабы, что она не впустит его в ресторан.

— Если всех вас пускать, то пассажиры еще до Читы положат зубы на полку. Нельзя! Ну чего прешь?..

— Ну, уж если нельзя мне пройти — возьми деньги, купи конфет хороших, если есть с полкило колбаски, а на остальное — «ситро». Да себе купи шоколадку.

Отец совал в руки женщины деньги, но та их не брала.

— Я что тебе — девка на побегушках? Уж двадцать лет, как холуев нет. Сказано не пущу!.. Ну, не при же ты, не при… чего прешь?!. Вначале ногти обруби топором, а потом в ресторан лезь… Гляди — под ними по ведру чернозема!..

Я видел, как отца била нервная дрожь. Последние слова женщины его глубоко оскорбили. От лица его отхлынула кровь, отчего оно подернулось сероватой бледностью. Замерев на подножке вагона, он долго снизу вверх смотрел в глаза проводнице, перед которой только что чуть не встал на колени.

— Ну и курва же ты!..

И тут я услышал трехступенчатый мат, с такими завихрениями, какой с уст отца при мне еще никогда не слетал, хотя я не скажу, чтоб в ситуациях нервных, в рабочей горячке плотницкой артели, где всегда найдется какой-нибудь разиня-недотепа, отец нет-нет да и не срывался, пуская в ход хлесткие словечки неписанного жаргона. Но при нас, при детях, обронить матершинное слово он считал великим грехом.

Женщина от неожиданной отцовской ругани аж задохнулась затяжкой дыма и стояла с разинутым ртом. А отец, легко соскочив с подножки уже дрогнувшего вагона, стараясь перекричать железный лязг буферов, который словно по цепочке прокатился от паровоза к хвостовому вагону, чтобы смыть с души плевок этой грязной толстощекой бабы в мелких кудряшках, шел рядом с медленно плывущим вагоном и, не давая ей раскрыть рта, не замечая, что следом за ним, почти за самой его спиной идет дурак Гоша, бросал снизу вверх:

— Сука!.. Чтоб тебе не разродиться, если забеременишь!..

— Лапоть немытый! — задыхаясь от злобы, выкрикнула баба.