Судьба открытия

Окно починили. Галущенко, когда узнал о происшествии, подумал о ворах и сказал: «Злодюга». Так решили и остальные. На спасательной станции долго разговаривали о попытке обокрасть штейгера. Только через две-три недели общее внимание перешло к другой теме: на «Магдалине» к запальщику Хохрякову возвратился сын. Ездил в столицу будто бы должность слесаря искать; говорит — не нашел. Неглупый, видать, парень и рассказывает, как в Петербурге на заводах потребовали, чтобы работать по восемь часов в день, а хозяева уволили сразу семьдесят тысяч человек. Вроде в отместку. Знай, мол, наших!

Фильтр в лаборатории Лисицына был безнадежно испорчен, испытывать активные зерна стало негде. Лисицын сначала впал в какое-то оцепенение; потом, уже к концу апреля, опять поехал в Харьков. На этот раз ничто не помешало ему, но съездил зря: для предъявителя рубля ТЗ 800775 писем на почте не оказалось. Брал с собой все свои тетради, не разлучался с ними А когда вернулся — твердо решил: надо вместо громоздкой пачки тетрадей сделать одну записную книжку. Переписать туда главные расчеты, рецепты приготовления зерен, перечертить схемы промышленных установок. Записную книжку носить всегда с собой, не оставлять ее нигде. Ведь ясно же, зачем появлялся в лаборатории грабитель. «Врешь, — думал, — нечистая душа». И был уверен, что грабитель — это немец, тот самый Крумрайх, который только прикинулся, будто уехал, а на самом деле прячется, наверно, где-нибудь поблизости, ждет удобного случая, хочет завладеть открытием. «Крумрайх, — мысленно повторял Лисицын и убеждался в этом с каждым днем все больше. — Никто не знает, кроме немца. Так говоришь, мировая наука? Врешь!.. А тетради, когда будет записная книжка, надо сжечь. Тогда ищи!»

Нет-нет, да опять приходили в голову мысли о Глебове с Осадчим. Тоже нелегок их путь. Но они видят, наверно, перед собой таинственные каналы, по которым надвигаются грядущие события. Знают, вероятно, даже сроки событий. Поэтому им легче, чем ему. Что может он? Он вынужден пока лишь ждать, словно с завязанными глазами, когда люди сдвинут колесо истории, откроют двери для широкого распространения его открытия. Смешно! Разве не наивно было верить, что синтез пищи — для всех, если в России все остается по-прежнему? Ведь ясно же, как дважды два — четыре: только выгнать власть имущих — тогда синтез будет достоянием народа. Единственное решение задачи. Однако хватит ли жизни — дождаться? Странно: почему, когда с Осадчим встречался, не подумал об этом? Встретить бы сейчас кого-нибудь такого, самому бы место среди них найти, чтобы быстрее… и это проклятое чувство беспомощности…

«А писем нет. Что делать?»

Солнце пригревало — высушило лужу на дворе. Кержаков и Галущенко сели в тени на кирпичах, сложенных у забора; закурили — задымили махоркой. К ним подошел рыжий штейгер. Заговорил почему-то шопотом.

— Братцы, — сказал, — у меня с вами совсем секретный разговор.

Галущенко встал. Кержаков продолжал сидеть.

— Вы — здешние оба? — спросил штейгер. — Наверно, всех людей на шахтах знаете?

— Як на ладони, — ответил Никанорыч и с почтительной улыбкой наклонил голову.

— Як вам не по-служебному — как человек обращаюсь, — покраснев почему-то, зашептал Лисицын. — С большим доверием к вам. И можете во мне тоже не сомневаться. Весь, разговор пусть будет между нами. Не знаете ли вы на шахтах кого, — шопот его стал еще тише, — из этих… из революционеров… из партии, что ли?

Наступила неловкая пауза. Никанорыч глядел удивленно и точно рассерженно. Усы его как-то сразу обвисли.

Кержаков насмешливо посмотрел снизу вверх.

— Так что же, братцы, не знаете? — спрашивал Лисицын.

Галущенко отрицательно замотал головой. А Кержаков — ему тотчас вспомнился сын запальщика с «Магдалины», кружок шахтеров, который собирается у него по временам, слух о предстоящей маевке, — не сводя насмешливых глаз с «чудного Пояркова», сказал:

— Их, господин штегарь, после девятьсот пятого — одних в Сибирь, других на виселицу, брат ты мой.

Про себя подумал: «Держи карман! Так я про запальщикова сына и скажу!»

— Жаль, очень жаль, — печально прошептал штейгер. — Об одном остается просить: пусть о разговоре никто… только между нами! Пожалуйста! Как человек прошу. И сами даже забудьте.

— Да что вы, господин! Нешто мы не люди?

В рудничном поселке распустились листья акаций. Зазеленел сад у квартиры Терентьевых. Пришло письмо от Зои — приглашает Зинаиду Александровну к себе в Москву. Зинаида Александровна заторопилась: сразу начала укладывать платья в чемодан. «Всё у нас, — говорила она мужу, — не по-людски: другие зимой к театральному сезону…»

…Петька Шаповалов, племянник конюха Черепанова, залез с босоногими приятелями на крышу конюшни.

— Тю, скаженные! — закричал им Галущенко. — Геть, горобцы!

Штейгер проходил мимо и беглым взглядом посмотрел на мальчишек. «У этого, — подумал, взглянув на Петьку, — лицо в веснушках, как осыпанное маком. Как бублик. Глаза шустрые».

Лисицын был озабочен своими делами и тотчас забыл о мальчишках.