Судьба открытия

В мыслях Лисицына опять: Петербург. Девятьсот пятый год, толпы на улицах, стачки, демонстрации. Эти толпы, смирились ли они сейчас? Да нет, какое смирились — затихли на время! А разве затихли? Триста тысяч бастовало по всей России — недавно, когда он с каторги бежал — в знак протеста против расстрела рабочих на Лене. И не перестает: тут стачка, там — голос протеста, здесь — забастовка за забастовкой. Россия словно перед грозой.

Теперь он почувствовал: не может быть далек день, когда народ прогонит из России всю жадную, нечистую свору. Уж очень у всех накипело в душе. Прогонит богачей, великих князей, чиновников, тюремщиков, царя. Люди видят, отлично понимают, где зло. Вот-вот они поднимутся, полные негодования… Это будет не слепая, не просто бушующая стихия. Такие, как Глебов, как Осадчий, сейчас собирают силы миллионов, направляют гнев, мечты народа, тягу к счастью в единый могучий поток. А разве Глебов да Осадчий — одиночки? Her, их очень много: они — те политические, которые особенно страшны жандармам; их называют «партия». Кто это, подумал Лисицын, большевики? Почему «большевики»? Что это значит, кстати? Да ну, не важно, что значит. Но если бы ему, Лисицыну, было известно, куда итти, он крови своей не пожалел бы в борьбе за Россию без царя, за страну простого честного народа. За судьбу своей работы, в конце концов.

«Скорей бы на письма ответ получить. Надо в Харьков…»

Мыльная пена сползала с него широкими белыми лентами. Он тер губкой плечи и спину, наклонился над раковиной умывальника. На полу под ногами растекалась покрытая пеной вода.

«A-а, дьявол! — повторял он, вспоминая, и все не мог успокоиться. — За тридесять сребреников. Постигнуть… Подобно пышным розам…»

Хочет, думал он о Крумрайхе, чтобы в Нижнем Новгороде по-прежнему шла женщина с голодными детьми, чтобы смотрела страдающими глазами; чтобы изобилие, какое даст синтез, принадлежало акционерам какой-нибудь фирмы; чтобы открытие русского человека перестало быть русским.

«Штейгер в некультурной стране…»

«Увидишь, выметут поганую траву — раскроется настоящая Россия. Увидишь… И приборы мои тогда увидишь, посмотришь, в чьих руках…»

— Владимир Михайлович, вы дома? — спросил из-за двери Терентьев. — Вы умываетесь? Здравствуйте! Да мойтесь, батенька, пожалуйста. Я позже вас побеспокою.

Вечером Лисицын не пошел к Терентьевым ужинать, потому что там ужинал Крумрайх. И три дня, пока тот не уехал, не выходил из своих комнат. Сказался на это время больным: противно было думать о встрече с немцем.

Наконец чернобородый конюх запряг в сани пару лошадей, подпоясался, надел рукавицы и, лихо заломив шапку, повез Крумрайха на станцию железной дороги.

На станции немец дал ему несколько медных монет. Проговорил при этом:

— Я даю деньги. Ты можешь купить на них, что захочешь.

Конюх сердито тряхнул вожжами. Сани с лошадьми быстро скрылись в наступающих сумерках.

Крумрайх остался один. Тогда из-за угла станционного здания к нему подошел фельдшер, с посиневшим носом, сгорбившийся от холода, — Макар Осипович пришел сюда уже давно и замерз, пока ждал.

— Провожайть меня, доктор? — сказал Крумрайх. — Вы постигли, что я объяснили вам? Очень карош. Видно — человек европейска культури… Гут!

В ожидании поезда они прогуливались по перрону. Немец шагал медленно, важно, подняв воротник добротной шубы. Макар Осипович семенил рядом, млел от восторга и услужливо нес желтый кожаный чемодан.

— Как сказать по-русски? Да: как на каменный стену полагаюсь, — продолжал немец. — Вы, доктор, — представитель Европ, представитель мировой цивилизаций. И я — запомните! — о-о, я тоже не останусь неблагодарным свинь перед вами.

— Невзирая… — лепетал фельдшер. — Согласно книгам, в полном безупречном соответствии…

В темной, синеватой от снега степи появились огни паровоза; треугольник огней становился все ярче, крупнее, заметнее. Крумрайх посмотрел на приближающийся поезд и взял у фельдшера свой чемодан.

…У Зинаиды Александровны была высокая прическа. На затылок упал каштановый завиток волос. Она сидела на круглой табуретке у пианино; ее руки лежали на клавишах. Руки то поднимались, то опускались; пальцы легко перепрыгивали по клавишам, и невидимые струны звучали размеренными, как морской прибой, вызывающими тоскливое чувство аккордами.

Полузакрыв глаза, иногда чуть поднимая плечи, Зинаида Александровна играла и негромко, будто разговаривала сама с собой, пела:

В далекой знойной Аргентине,
Где небо южное так сине…

— Ваня, — сказала она, круто повернувшись, — скучно мне. Давай я к Зое в Москву съезжу.

— Что ж, и поезжай, — подумав, решил Иван Степанович. — Только погоди, Зинуша, потеплее будет.

Зинаида Александровна снова резким толчком повернулась, ударила пальцами по клавишам — на этот раз загремел торжественный старинный полонез.

Лисицын сидел в кресле. Он слушал музыку, долго разглядывал портрет Зои. Он вообще часто смотрел на него. Потом сказал Терентьеву.

— Отвратительный человек.

Иван Степанович не понял сразу:

— О ком вы, батенька?

— Да немец этот.