Судьба открытия

Павловский дворец по праву считался произведением искусства, творением русской классики. Строили его для императора Павла лучшие русские мастера. После Павла дворец принадлежал Александру I, Николаю I и затем — боковой ветви царской семьи: великим князьям.

Начался двадцатый век. Все дворцы, даже все богатые дома — и в Петербурге и пригородные — были залиты электрическим светом. А в Павловске жили по-прежнему без электрических ламп. Константин Константинович любил, как он выражался, «умную старину». В его дворце по вечерам зажигались керосиновые лампы и свечи.

Великий князь сидел в одной из дворцовых гостиных. Сидел, наклонив голову. Раздвоенная бородка закрывала шитый золотом воротник, касалась генеральского эполета на правом плече. Бородка была чуть с проседью. Глаза смотрели неподвижно, как стеклянные.

Перед великим князем, еле приткнувшись на край кресла, точно готовый соскользнуть на пол, уселся человек, похожий на лысого елочного деда. Дед был с красным носом и во фраке; из-под белоснежной мохнатой бороды поблескивали ордена; через плечо, тоже под бородой, наискось лежала широкая атласная лента.

Великий князь слушал.

— Вы, ваше высочество, сами тонкий знаток, — говорил дед, подобострастно наклоняясь и в то же время поблескивая сердитыми глазками. — Да мне ли учить вас? Вы вспомните: что, удалось алхимикам создать гомункула?[3] Разве можно отделить науку от религии… э-э… дух от материи? Вы не прогневайтесь… Но разве можно отделить? Нет, ваше высочество! Не так ли? Только дух, — старик поднял руку со скрюченными пальцами, затряс ею над своей лысиной, — только вечный дух властен творить из мертвой материи живую! Ни флоры, ни фауны смертные создать не могут. Тлетворные воззрения материалистов, по счастью, ныне опровергнуты наукой. И лишь жалкие неучи и шарлатаны… — глазки старика округлились, он засопел, заморгал воспаленными веками, тыкал желтым ногтем уже в рукав великокняжеского мундира, — неучи и шарлатаны, не понимающие божественной природы бытия…

Константин Константинович слегка пошевелился, спросил:

— Перебью вас, извините, профессор. Какого вы мнения о трудах этого Лисичкина… Лисицына то-есть? На прямой вопрос ответьте.

Голос великого князя был глухого тембра; в произношении чувствовался английский акцент.

— Лжец! — закричал старик, подпрыгнув в кресле. — Лжец и вымогатель! Ложь, чистейшую ложь дерзнул написать! Наукой строго установлено: не в состоянии… — он вскидывал голову при каждом слове, — люди… содеять в бутылке то таинственное, что волей божьей, — скрюченные пальцы опять поднялись над лысиной, — творится в живом растении.

Глаза Константина Константиновича, казалось, остеклянели еще больше. Он поощрительно кивнул. Подумал, что по этому же делу вызван еще один профессор, и поднял взгляд к висевшей на стене картине. Поблекшее полотно принадлежало кисти старинного фламандского мастера. На нем был изображен Христос в Гефсиманском саду.

Дед, нагнувшись, продолжал зловещим шопотом:

— Лисицын же — сведения имею достоверные — э-э… поведения предосудительного и церковь не посещает. Невежественный и корыстный, он не постыдился прельщать вас плодами неосуществимой выдумки своей. Оградить вас от вымогателя, посягающего на доброту вашу…

За полуоткрытой дверью, скрываясь за портьерой, стоял отец Викентий. Он тоже слушал и тоже поощрительно кивал.

Чья-то рука тронула его рясу; подкравшись к нему на цыпочках, человек в придворной ливрее проговорил почти беззвучно:

— Сапогов приехал.

Лицо священника сразу приобрело сходство с мордой разъяренного льва.

— О, господи! — зашипел он. — Гнать еретика, сатанинского служителя! С жандармами! Скажи нечестивцу: по ошибке к великому князю зван… Либо скажи: надобность отпала. И на предбудущее да не осмелится!

Профессора Сапогова, химика, получившего вызов к Константину Константиновичу, во дворец не пустили. Напрасно он развернул печатное приглашение, где указаны его фамилия, день и час явки.

— Просят извинить, — сказал с почтительным поклоном важный, как генерал, лакей. — Великий князь приказал передать: он сожалеет, но отпала надобность в беседе. — Лакей шагнул назад, положил руку на грудь, еще раз медленно поклонился. — Глубоко перед вами извиняются.

Сапогов пожал плечами, уехал из Павловска обратно в Петербург.

…Прошло несколько суток.

Дворцовый посыльный принес Лисицыну пакет с пятью красными сургучными печатями. Разорвав его, на хрустящей глянцевой бумаге, украшенной золотыми двуглавыми орлами, тот прочел:

«Его императорское высочество великий князь Константин Константинович, рассмотрев ваше прошение, повелеть соизволил: оставить просьбу без последствий».

Понадобилось прочесть эти строчки раз десять, пока их смысл дошел до сознания.

Лисицын долго стоял посреди своего кабинета, потом гневно скомкал бумагу, бросил ее в угол и тяжелыми шагами ушел в лабораторию.

Глава VII Катастрофа