Судьба открытия

— Я обо всем говорю. Люблю старика.

— Егор Егорыч! — громко позвал тогда Глебов.

Старик прибежал с полотенцем, перекинутым через плечо:

— Чего изволите?

Глебов сказал ему:

— Присядьте с нами. Вы не молодой человек, бывалый. И Владимиру Михайловичу, кажется, не враг. Не замечали вы, чтобы около вашего дома чужие люди подолгу прогуливались? Так, знаете, без надобности?

Егор Егорыч подумал и ответил:

— Случается всяко. Бывают, конечно, и без надобности. Осмелюсь доложить: сейчас я, стало быть, иду с корзиной. У самого подъезда вот господин стоит…

— Значит, совсем незнакомый?

— С месяц либо поболе того они к хозяину дома захаживают. К господину Бердникову. Ихний приятель вроде. Белобрысый такой.

Молча, рывком Лисицын вскочил с табурета, выбежал из комнаты. Решил: «Проклятый Микульский!»

Залаяла Нонна — она была заперта в кухне. Егор Егорыч кинулся следом за барином в переднюю. А Лисицын с тяжелой тростью в руке уже несся по лестнице вниз.

На тротуаре, в мутном ночном сумраке, действительно стояли люди — не один, а трое. Они тотчас расступились. Двое из них перешли на другую сторону улицы. Размахивая тростью, Лисицын подошел к третьему. Человек оказался обыкновенным городовым: оранжевый шнурок на шее и шаровары, пузырями свисающие на сапоги.

— Кто они? — спросил Лисицын, шумно дыша, показывая тростью в сторону, где только что скрылись две тени.

На улице было тихо и пусто. Тускло светили далекие фонари на столбах.

— Они? — неохотно повторил городовой. — А я почем знаю! Прохожие.

Глебов пока сидел в лаборатории один. Не успев докурить папиросу, он прикурил от нее другую.

У главных приборов ток был выключен; горела маленькая электрическая лампочка на столике у микроскопа.

Он поискал глазами пепельницу — не нашел — и сунул окурок — пустая, кажется? — в фарфоровую ступку. Повернувшись, пристально смотрел на большой лабораторный стол, на сложное нагромождение металла и стекла. «Чудак, чудак, — подумал о Лисицыне, — а дело прямо фантастическое. И как ребенок. Или как купец на паперти. Милостыню людям от щедрот, чтобы славословили. Куда он сейчас сорвался с места? Конечно, такое дело… И ясно — вокруг него интрига плетется. Съедят — беспомощен совсем. Дело-то!»

— Чепуха, ничего, — сказал Лисицын, появившись в дверях; он так и пришел с тростью — забыл оставить ее в передней.

«Если доведет до конца, как говорит, — думал Глебов, — такое дело — нешуточная вещь. Смотря в чьих руках».

— Ничего, — громко продолжал Лисицын, усевшись на табурет. — Разбежались бандиты. Теперь все спокойно. Там даже полицейский теперь.

— Где полицейский?

— Да внизу, у входа.

— Что же ты молчишь?

Гость сразу поднялся на ноги.

Лисицын смутился, покраснел, тоже встал.

— Ох, извини, пожалуйста, упустил из виду. Но, честное слово, пустяки. Не обращай внимания. Ведь ты же у меня!

— Отвечай толком: кто внизу?

Расспросив, что делается на улице, Глебов понял — нельзя здесь оставаться ночевать:

— И сам попадусь и тебя скомпрометирую.

— Да что ты, бог с тобой…

— Никоим образом! Говорю: нет. Ухожу.

Глебов чиркнул спичкой, опять зажег папиросу, на минуту окутался облачком дыма.

— Подумаю еще, — сказал он, взявшись за дверную ручку, — о судьбе твоего дела. Может, посоветуюсь с кем. Давай, — он выпустил новый клуб дыма, — побеседуем завтра. О планах твоих. Не возражаешь?

— Господи, прошу! Приходи прямо к обеду.

— Не-ет, — засмеялся Глебов. — Это, знаешь, нет! Это — дудки!

У него вздрогнули уголки губ — он стал похож на того большого кадета, как был… двенадцать? — подсчитывал в уме Лисицын, — нет, пятнадцать, шестнадцать лет тому назад.

— А что предложишь другое?

Лисицын, крупный взрослый человек, вдруг почувствовал себя тонким мальчиком в рубашке с погонами. Глебов взглянул на него, как прежде — большой на маленького:

— Вот что предложу. Запомни: сначала — поколеси по городу на извозчиках. Из конца в конец. — И он помахал перед собой папиросой. — Все время извозчиков меняй. Понял? Отпустил одного, прошел пешком квартал — бери другого. Гони в новое место. А часам к трем таким способом приезжай на Васильевский остров. На Восьмой линии трактир, значит, Мавриканова. Подойдешь к буфетчику, спросишь: «Кирюха к вам не приходил?»

— Кто это — Кирюха?

— Тебе не нужно знать. И договоримся окончательно. Потом вот: хочешь, чтобы открытие… твое это самое… принесло народу нашему не вред, а пользу?

Лоб Лисицына прорезали две глубокие морщины.

— Оно вреда никому не может принести, — насупившись, сказал он.

— Нет, может. И очень много вреда. — Глебов достал из кармана часы, привычно щелкнул крышкой, посмотрел на них. — Ну, я пошел. — Он улыбнулся. — Завтра поговорим, Владимир. Завтра. До свиданья!

Сложив переплетенные пальцы на груди, Лисицын вздохнул:

— Не ждал, что станешь осуждать мою работу.

Только сейчас он заметил: волосы у старого друга, расчесанные пробором, — русые пополам с седыми.

Глебов провел рукой по волосам, опять улыбнулся — заискрились теплые синие глаза, сверкнули белые зубы.