Судьба открытия

Гимназист смотрел обезумевшим, застывшим взглядом и не отвечал.

Двор — как дно мрачного колодца. Всюду — плечом к плечу по-разному одетые люди. Кто-то в поношенном демисезонном пальто поднялся на несколько ступенек железной пожарной лестницы и взволнованно выкрикивал:

— Свободу не добывают просьбами к царю! Ужас сегодняшнего злодеяния показывает народу истинных врагов. Товарищи, братья! Самодержавие…

— Что случилось? — растерянно спрашивал Лисицын. — Господа, объясните, что случилось?

Потом он увидел лицо оратора в демисезонном пальто.

«Боже мой, — узнал он, — это Глебов!»

Расталкивая плотные ряды слушателей, он начал пробираться к старому другу. «В Петербурге Павел… Кажется, мог бы мне доверять, заходить ко мне… Вот он объяснит сейчас».

Лисицын скользнул взглядом по толпе и опять вздрогнул от неожиданности: из-за человеческих затылков на него в упор смотрят неприятные, наглые, почему-то очень знакомые глаза. Такие знакомые, такие ненавистные…

«Господи, кто это?»

— Полиция! — пронзительно закричали у ворот.

Точно вихрь пронесся по двору: все снова кинулись бежать. И Глебов сразу исчез в сутолоке, и тот, с наглыми глазами.

Когда появились полицейские, двор был совсем пуст. Лисицын стоял один — без шапки, встревоженный и недоумевающий.

Глава IV Дом на набережной

Полвека назад на Французской набережной стоял четырехэтажный каменный дом. Фасад его покрывали массивные лепные украшения. Посмотрев вверх, можно было видеть четыре яруса сверкающих среди лепных фигур высоких зеркальных окон; -над ними свешивался вычурный карниз и чуть выступал край пологой железной крыши с водосточным желобом.

А со двора дом выглядел иначе. Здесь не было ни украшений, ни лепного карниза. Скат крыши над четвертым этажом вздымался круто, как надетая на голову папаха; между железными кровельными листами, окрашенными в зеленый цвет, тускло поблескивал пятый ряд окон — низеньких, подслеповатых, не похожих на горделивые окна первых четырех этажей.

Ход на чердак, в мансарду, был только со стороны двора, по «черной» лестнице. В мансарде зимой было тепло, но летом плохо — жарко; потолки были низки и косо срезаны к наружной стене. Понятно, что никто из «людей со средствами» не стал бы там жить. И владелец дома оказался сговорчивым: когда к нему пришли студенты, он сдал им за небольшую плату целую квартиру — три тесные чердачные комнаты, выходившие дверями в темноватый коридор. Студенты принесли свои чемоданы, поставили кровати и зажили веселой, шумной артелью.

Шел за месяцем месяц. Горничные и кухарки каждый день видели мелькающие по черной лестнице вверх-вниз студенческие шинели. Хозяин дома, встречая новых жильцов во дворе, благожелательно кивал:

— Живете? Ну-ну! Господа вы хорошие. Только этой… как ее… политики не надо!

Квартиранты были земляки, из дружного нижегородского землячества. Их было семь человек. Все они — кто на год раньше, кто на год позже — окончили одну и ту же нижегородскую гимназию.

Вечерами в мансарде любили хором запеть «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой…» Тогда оживали в памяти мечты гимназических лет, вспоминались огни бакенов на темной воде, на крутом берегу — уютные деревянные домики, в домиках — отцы, матери, сестры. В такие минуты каждый из семи считал остальных братьями и близкими друзьями навсегда.

Вечера в мансарде, впрочем, редко протекали мирно. Гораздо чаще весь чердак гудел от возбужденных речей. Здесь обо всем рассуждали с запальчивостью, всё принимали близко к сердцу, отыскивали в каждой мелочи сокровенный смысл. Здесь если один говорил, то другой непременно возражал; если двое не сходились во мнениях, все земляки тотчас поднимали крикливый спор. Кричали часто вразброд, не слушая друг друга, по нескольку человек сразу. Первоначальная причина спора быстро теряла значение и забывалась, а спор мог продолжаться много часов, перекатываясь с одной темы на другую, как брошенный на лестницу бильярдный шар — по ступенькам.

Ни одно политическое событие, ни одна петербургская новость не проходила мимо мансарды Приехал ли в Мариинку новый актер, произошел ли очередной скандал в Государственной думе, подал ли в отставку дряхлый профессор, восстали ли в Свеаборге матросы — все обсуждалось нижегородцами, все привлекало внимание, все могло стать поводом «междоусобной брани».

По счастью, даже самые жестокие споры между ними часто потухали так же внезапно, как вспыхивали. Замолчав, противники принимались беззлобно смеяться друг над другом, потом всей гурьбой шли ужинать в дешевую кухмистерскую. Вернувшись, усаживались по трое-четверо на кровати и пели «Быстры, как волны».

Стояла весна 1907 года.

Тихим весенним вечером, когда сгущались сиреневые сумерки и кое-где уже горели уличные фонари, по лестнице в мансарду взбежал самый молодой из ее жителей — естественник второго курса Гриша Зберовский. Он несся вверх по ступенькам такими прыжками, будто спасался от погони. Щеки его раскраснелись, пряди русых волос выбились из-под фуражки.