Судьба открытия

Об этом, собственно, и размышлял Шаповалов, когда шел с Клавой. Мальтоза и целлобиоза, думал он: солодовый сахар и его никчемный изомер. И пустяковые изменения нужны в структуре молекулы, чтобы превратить целлобиозу в мальтозу. Пустяковые, а вот — поди ты! В обеих — в глюкозидно-пиранозной форме эфирообразное соединение остатков «дэ»-глюкозы…

— Петя, — подтолкнула мужа Клава, — с тобой здороваются!

Около памятника Пушкину продавали цветы. Памятник был еще на старом месте, на Тверском бульваре. Высокая, в светлом летнем пальто женщина купила букет ландышей, держала их в одной руке, в другой был портфель, смотрела на Шаповалова, улыбалась и кивала приветливо.

— Здравствуйте, Софья Павловна! — сказал Петр Протасович, встретившись с ней взглядом. Тоже улыбнулся ей, остановился. — Вы не знакомы? Это Клавдия Никитична, моя жена. А это, Клавочка, — Софья Павловна, наш научный сотрудник.

— Что только делается! — заговорила Софья Павловна. Протянула Клаве свой букет: — Дивные ландыши, вы понюхайте, как в сказке. Такие ландыши мне всегда напоминают… Что делается! — Она повернулась к Шаповалову. — Григорий Иванович вне себя: прямо ужас, как опечален. Опять приехал технолог с опытного завода…

— Целлобиоза? — участливо спросила Клава.

— И вы уже знаете? Конечно, целлобиоза! Но главное — амилоид опять. Хоть делай пергаментную бумагу вместо сахара. Тут Григорий Иванович так надеялся… не столько сам Григорий Иванович… Послушайте, вы куда сейчас?

— Я — в лабораторию, — ответил Шаповалов. — С двух часов сегодня. А Клава, — он наклонился к жене, — провожает.

— Вот я и говорю технологу, — продолжала Софья Павловна: — ну, год, два пройдет — все будет в порядке. Где не по силам одному, неужели мы — коллектив — сообща… Да взять хотя бы вашу, Петр Протасович, диссертацию. Как ее тему, кстати, точно сформулировать? Фруктозиды из глюкозидов?

Они шли втроем по бульвару. Позвякивали трамваи; из-за облачка выглянуло солнце — аллея покрылась узорчатыми тенями листьев.

— Диссертацию я назвал: «Получение фруктозидов из глюкозидных веществ».

— Видите, вы атакуете в центре, я — с фланга. Так по-военному? Ведь вы офицер? Общей волей… Коллектив, — сказала Софья Павловна, понюхала цветы и вздохнула. — Все-таки тридцать четыре человека… Тридцать четыре советских человека…

Клава молча слушала, изредка посматривая то направо вверх — в лицо мужа, крупное, загорелое, бритое, то налево вверх — в лицо этой рослой женщины. Подумала о ней: «С характером! Чего захочет — добьется».

— Такие кадры. Да мы гору свернем! Наша лаборатория, хочу сказать, — продолжала женщина.

У нее были толстые русые косы, уложенные венчиком на голове. Она взмахнула ресницами, опять взглянула на Шаповалова.

Петр Протасович усмехнулся чуть-чуть — Клава знала эту улыбку, слегка виноватую, добродушную, будто он с чем-нибудь несогласен, чувствует свою правоту, но боится сделать неприятное собеседнику.

Повернувшись к Софье Павловне, он спросил:

— Простите, кто посоветовал нам метод меченый атомов?

— Из Свердловска написали, — ответила Софья Павловна. — Еще прошлым летом. Из университета.

— А простите, кто, — спросил опять Шаповалов, уже лукаво щурясь, — первый обратил внимание на температурный режим?

— Вы разве не помните? Да, ведь верно же, вы с нами тогда не работали! Это рабочие гидролизного завода из-под Иркутска. Несколько их — прислали письмо. Мы обсуждали в лаборатории. Тогда Григорий Иванович… Вообще в письмах… Интересно…

— Так, — обрадовался Шаповалов, — так! А вы говорите: нас тридцать четыре человека. Нас — помилуйте, Софья Павловна! — нас, — он широко развел руками, как Хохряков, — вот сколько! — И остановился улыбаясь. — А тридцать четыре — те, что на первой линии стоят! Только на первой линии! Вот, Софья Павловна, стиль работы, который поведет нас в будущее…

Клава немного наморщила лоб. Складки поползли вверх. С нескрываемой гордостью, заблестевшими глазами посмотрела на Петра Протасовича. Ей почему-то вспомнилось, каким неразговорчивым, угловатым он был в рабфаке. Вспомнились его зябнущие без перчаток пальцы, дырявая шинель. «Сейчас и мысли зрелые. Твердо на земле. Верно, тыл науки — весь советский народ. Очень даже правильно. Смешно: будь одиночка какой-нибудь ученый хоть семи пядей… Ты сможешь больше, Петя! Ты, вернее — мы, взятые все вместе…»

— Ай-яй-яй, — спохватился Шаповалов, взглянув на подошедший автобус. — Бежать надо, торопиться. Григорий Иванович ждет!

В этот миг Григорий Иванович взглянул на часы и тоже подумал о Шаповалове.

Он медленно ходил по своему кабинету, туда-обратно: от шкафа с энциклопедией до окна. На полу лежал большой текинский ковер; шаги были беззвучны. Беззвучно, размеренно покачивался за дверцей из зеркального стекла маятник старинных стенных часов. Из-за шелковой, цвета слоновой кости шторы на письменный стол падал солнечный луч, освещал хрустальную, оправленную бронзой чернильницу. От нее на потолке сиял радужный зайчик.