Судьба. Книга 4

— Простите, магсым, погорячился я, — пробормотал парень, — гнев в голову ударил… из-за этих вот висюлек, будь они неладны,

— Зачем же так, — сказал Черкез-ишан, — это красивая вещь, настоящее искусство. Слава мастеру, чьи руки начеканили золотой узор на серебре, я преклоняюсь перед его талантом. В этих украшениях скрыта волшебная сила, и когда мы, сидя дома, слышим на улице их нежный перезвон, невольно думаем: «Какая же красавица надела украшения?»

— Хорошо сказано!

— Магсым говорит — как стихи Махтумкули читает!

— Прекрасные подвески, — продолжал Черкез-ишан. — И всё же, думаю, жена твоя рада, что её освободили от этих украшений. Прикинь: в них весу — четыре, а то и все пять фунтов. Легко ли таскать постоянно такую тяжесть? Да ещё когда у тебя шестифунтовый борык на голове, да пуренджик накинут. Надень такое на русскую женщину — у неё на другой, день шея станет, как у старого верблюда. А наши бедняжки — терпят, молчат, держатся изо всех сил. Нет, парень, наверняка жена твоя добрым словом поминает воришку, наверняка надеется, что ты споткнёшься по дороге и не догонишь его.

Вокруг засмеялись, стали подтрунивать над парнем. Он беззлобно отшучивался. Кто-то протянул мальчишке кусок чурека. Черкез-ишан взглянул на доску объявлений, достал часы. Мальчишка, уплетая хлеб, впервые подал голос:

— Фартовые бочата, — сказал он по-русски, кивнув на часы.

— Что ты сказал? — не понял Черкез-ишан.

Мальчишка потупился, ковыряя пыль пальцем босой ноги.

— Ладно, успеем, — Черкез-ишан щёлкнул крышкой брегета, взял мальчишку за руку. — Будьте здоровы, люди! Успеха вам в ваших делах!.. Идём, «самарский»!

Их проводили дружными пожеланиями здоровья, счастья и удач.

Когда они отошли подальше от вокзала, мальчишка сказал:

— И не «самарский» я вовсе!

— Как же не самарский, если такой замурзанный? — засмеялся Черкез-ишан. — Тебя, наверно, в семи водах не отмоешь.

— Мне и без воды светит, — улыбнулся и мальчишка.

Они говорили по-русски. Неожиданно мальчишка сказал по-туркменски, сказал чисто, без акцента:

— Отпусти руку, дядя-ишан, я не убегу. Куда мы идём?

От удивления Черкез-ишан даже остановился.

— Вот это да! Откуда ты, оглан?

— Из Гавунчи.

— А Гавунча — это где?

— Не знаешь, что ли? Где узбеки. Рядом с Ташкентом.

— Как сюда попал?

— С ребятами приехал. На крыше вагона.

— Родные у тебя есть?

— Бабушка была. Добрая. Её в полотно завернули и унесли.

— А мама?

— Нету мамы.

— А папа?

Мальчишка нахмурился и замолчал. На все остальные расспросы он только посапывал грязным носом да ковырял землю большим пальцем ноги сплошь в цыпках и ссадинах. Единственное, чего добился Черкез-ишан, это признания, что родом мальчишка из Туркмении.

Нежелание говорить мало походило на обычное детское упрямство. Здесь было что-то другое, более серьёзное, более взрослое.

— Н-да… — пробормотал Черкез-ишан, разминая в пальцах папиросу, — по всему видать, нахлебался ты лиха больше, чем рыба — воды.

— Дай закурить, дяденька, — попросил мальчишка.

— Нельзя тебе курить, — серьёзно, как равному, ответил Черкез-ишан. — Лёгкие у тебя ещё детские, слабые, быстро от чахотки умрёшь. И унесут тебя, как твою бабушку. Добрая она, говоришь, была у тебя?

— Добрая. При ней меня никто не обижал. Её боялись все, даже папа. А она никого не боялась, всех ругала, только меня жалела.

— А без неё обижали тебя?

— Ещё как! Тётка меня щипала, за уши дёргала, булавкой вот сюда колола, — он показал на ягодицу. — Говорила, что меня вместе с моей мамой надо было в огне сжечь.

— Маму совсем не помнишь?

— Нет. Была какая-то тётенька. Целовала меня. Плакала. Но бабушка не разрешила к ней подходить. Не твоя, говорила, это мама, это обманщица, говорила.

— Н-да… Бабушка добрая — жизнь недобрая… Зовут-то тебя как?

— Чинарик.

— Это прозвище. А по-настоящему?

— Мурадка.

— Значит, говоришь, потерялся ты, Мурадка?

— Ещё что! Тётка меня нарочно на вокзале бросила. Думала, не вижу я, как она убегает, за вагонами прячется. А я и не стал её искать. Пусть убегает, без неё лучше. Меня ребята к себе приняли. Мы в котлах из-под вара ночевали. Знаешь, как там тепло? До самой весны там жили. А потом лягавые ловить стали. Ребята говорят: «Махнём в Туркмению, там лафа будет». Мы и поехали. Сперва всё хорошо было. А сегодня Яшка-Клык: срежь, говорит, у туртушки висюльки. Я и попался. Если б не ты, пропал бы, наверно. Спасибо, дяденька, не забуду, век мне свободы не видать.

Черкез-ишан слушал со смешанным чувством горечи и растущей симпатии к этому человеческому детёнышу, уже попытавшемуся утвердить своё место в жизни. Мальчишка нравился ему всё больше и больше, даже непонятно было, почему нравился: то ли своей самостоятельностью, то ли мужеством перед жизнью, где нередко теряются взрослые люди, то ли угадывающейся в нём внутренней собранностью и чистотой. Сперва он намеревался определить мальчишку в детдом, но постепенно зрело решение оставить его у себя.

— Ладно, Мурад, пошли дальше, — сказал он, — времени у меня мало, приезжих встречать надо.

— Поезд всё равно опоздает, — уверенно сказал мальчик и осведомился: — Ты меня куда отвести хочешь?