Судьба. Книга 4

Не очень настроенный продолжать разговор, Черкез ишан собирался было оставить спорщиков. Но, во-первых, всем советским служащим вменялось в обязанности проводить агитационно-массовую работу среди населения, используя для этого любой предлог. И кроме то го заведующий наробразом не имел права упустить сложившуюся ситуацию, чтобы не сделать попытки при влечь доброе внимание людей к проблеме, до настоящего решения которой у официальных властей ещё руки не доходят, потому что слишком много перед ними нерешённых проблем, потому что…

Но тут послышались крики: «Держите его… Ловите», и все увидели удиравшего мальчишку. За ним гнался здоровенный парень. Мальчишке кто-то подставил ногу. Он смаху шлёпнулся в пыль, выронив из-за пазухи серебряные женские подвески, тут же проворно по-кошачьи вскочил и снова упал, сбитый на этот раз кулаком преследователя. Свернувшись в комок, как ёж, он привычным жестом прикрыл голову руками. Преследователь, ругаясь на чём свет стоит, дважды с силой ударил его тяжёлым задубленным чарыком и поднял ногу, словно готовясь раздавить этот вздрагивающий комок лохмотьев и боли. Подоспевшей Черкез-ишан толкнул парня в грудь.

— Не смей! Убить хочешь?!

— Убью! — брызгал слюной парень. — До смерти затопчу проклятого «самарского»! Смотри — с волос у моей жены украшения срезал! У-у, проклятый!..

— Не бей! Мало что его жизнь обеими ногами топтала, так и ты туда же со своими сапожищами!

— Если не хочет, чтобы его били, пусть не ворует! — лютовал ограбленный.

— Пророк заповедал: «Вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что сделали они, и как устрашение от аллаха», — ввернул своё слово давешний седобородый знаток корана.

Пользуясь суматохой, мальчишка собирался улизнуть. Но стрельнул глазами по плотному кольцу недоброжелательных лиц — и съёжился в ожидании своей участи. При словах старика он испуганно вздрогнул, побледнел так, что это стало заметно даже сквозь грязь и кровь на лице, суетливо спрятал кисти рук в лохмотья. Его насторожённый, как у дикого зверька, взгляд с надеждой обратился к Черкез-ишану — единственной защите среди этого мира зла.

Черкез-ишан сердито глянул на благообразного старца, так не вовремя вылезшего с «божественным воздаянием», подумал секунду и выскреб в своей обширной памяти подходящую цитату:

— «Не усердствуйте слишком в вашей религии», — заповедал пророк. И ещё он сказал: «Давайте сиротам долю их и не заменяйте дурным хорошего». Вот ты, — обратился Черкез-ишан к тяжело дышавшему парню, который, подняв с земли подвески, вытирал их рукавом, — ты почему не дал голодному сироте кусок хлеба? Он не из озорства побрякушки эти взял, он голоден, он хочет поесть хлеба. Накорми его, если можешь, и сделаешь доброе дело, мальчик будет тебе благодарен…

— Накормить?.. «Самарского» накормить?! — Парень выкатил красные белки глаз и вдруг извернулся, взмахнул узким лезвием чабанского ножа. — А ну, кто тут «самарских» защищает!..

Мальчишка пронзительно закричал, кинулся прочь. Его отшвырнули, как котёнка, в центр круга — седобородый знаток корана поусердствовал. Черкез-ишан перехватил руку с ножом, однако вряд ли справился бы с силачом-парнем, если бы не поспешили на помощь двое дайхан. Один из них упрекнул:

— Образумься, глупец, на потомка пророка руку поднимаешь — это же ишан Черкез!

Парень сник, как бычий пузырь, из которого выпустили воздух, покорно отдал нож, указательным пальцем руки сгрёб со лба пот.

— Отпустите невольную вину, магсым… Не признал вас со зла…

— А если бы я не магсым был, тогда можно резать? — хладнокровно осведомился Черкез-ишан.

Парень виновато улыбнулся.

— Не стал бы я никого резать, магсым, я не калтаман и не басмач.

— Приятно слышать. Но и ребёнка бить — тоже нельзя. У тебя есть дети? Ты любишь своих детей?

— Кто же детей не любит? Не может быть такого человека, который не любил бы своих детей.

— Вот видишь, оказывается, ты совсем хороший человек, добрый. Почему же так жестоко поступаешь с этим несчастным? Он такой же ребёнок, как и твои дети, только люди, которые могли бы любить его, умерли. Винить его за то, что он очутился в таком положении, всё равно что бить чувал за то, что его прогрызла крыса. Пожалеть его надо, приютить, а не накидываться с побоями.

— Хе! Так он же — «самарский!» И по-нашему не понимает.

— Ребёнок он! — воскликнул Черкез-ишан. — Уразумей это, добрый ты челозек! Человеческий ребёнок, а не детёныш диких кабанов, что бродят в зарослях тугая! Он не понимает наших слов, но он — смотри! — понимает всё, о чём мы говорим. И ласку человеческую. отношение сердечное тоже всегда поймёт. Ему-то, бедняжке, и лёг всего семь-восемь, не больше, а пережил, вероятно, столько, что верный камень и тот сжалился бы над ним.

Речь Черкез-ишана произвела впечатление — слушатели вздыхали, покачивали словами, тихо переговаривались, и в словах их звучало сочувствие, желание помочь. Мальчишка смекнул что ему больше ничего не угрожает, приободрился но на всякий случай держался поближе к Черкез-ишану.