Судьба. Книга 4

— Не стоит время тратить и вас затруднять.

— Ну, не хочешь ко мне — есть гостиница, — легко пошёл на уступку Черкез-ишан. — А уехать сейчас ты всё равно не уедешь — поезд на Полторацк не раньше завтрашнего утра будет.

Перехватив ещё один свободный фаэтон, Черкез-ишан усадил на него милиционера и Маю, а сам с Узук разместился на первом.

Узук хотела было возразить, но только вздохнула.

— Вы нас в аул повезёте, ишан-ага?

— Нет, в аул вам пока не следует ехать.

— Хотелось бы маму повидать, брата.

— Увидите, всех увидите, Узукджемал. Кстати, брат ваш, Дурды, на задании, скоро вернётся.

— На каком задании?

— В песках он. Тут, понимаете, Узукджемал, банда… собственно, даже не банда, а большая группа контрабандистов готовится перейти границу. Наши пошли на перехват.

— Дурды командует отрядом?

— Будет, вероятно, командовать добровольной милицией — мы сейчас организуем её по аулам. А пока он ушёл с особым отрядом Бер… товарища Акиева.

Черкез-ишан покосился — не заметила ли Узук его оговорку. Но лицо её ничего не выражало, оно было усталым и немножко грустным. Да и что, собственно, могла изменить оговорка.

— Очень хочется в нашу бедную кибитушку заглянуть, — вздохнула Узук. — Сколько времени прошло, как я её покинула…

Близость родного дома оживила воспоминания, давно запорошённые пылью лет, и Узук воочию увидела тот день, когда жизнь сломала её, как сухую травинку, и солнце померкло для неё на долгие годы. Тогда она выткала свой последний ковёр — свадебный ковёр, как она надеялась. Самый красивый ковёр из вытканных ею. Вот добрая тётушка Огульнияз-эдже, бормоча: «Во имя аллаха милостивого, милосердного…» обрезает ковсером нити основы, снимает ковёр со станка. Где же он был, «милостивый и милосердный»? Почему не услышал молитвы, не остановил волчью стаю? Как бешеные волки, ворвались в кибитку трое разбойных братьев Бекмурад-бая и впереди — косоглазый Аманмурад. Ох, как завертелось всё — кони, женщины, собаки! Женщины бьют разбойников палками, собаки хватают коней за морды, истошно плачет братишка Дурды! А она, связанная по рукам и ногам, лежит на земле. Но вот, дико гикнув, на скаку подхватывает её в седло Сапар, Ковус прорывает кольцо женщин — только вдали замирает крик тётушки Огульнияз-эдже: «Бейте их! Бейте поганых! Мужчины, в сёдла!» Бедняжка Огульнияз-эдже так и не дожила до счастливых дней, схоронил её Клычли, погибшую от руки злодеев… Многие не дожили, ни старых, ни малых жизнь не пощадила: от побоев четвёртого разбойного братца — Чары-джалая умер бедный отец, голод свёл в могилу старика Худайберды-ага — отца Маи, а маленьких братиков её пострелял инглиз возле моста. Мост? Да. Но это другой мост. По нему, пересиливая жгучую боль в пораненной ноге, бежит обезумевшая от ужаса женщина. А сзади топает сапогами, хрипит от вожделения косоглазая бородатая смерть с ножом в руке. Сзади — крики, ругань, выстрел, кто-то падает. А женщина всё бежит и бежит уже по тёмным мервским улицам, участливый старик-сторож, освещённое окно дома и вот перед ней — лицо Черкез-ишана… Судьба, что ли?

Узук подняла голову, встретилась с внимательными глазами своего спутника и покраснела, словно Черкез-ишан мог подслушать её мысли.

— О чём так задумалась глубоко, Узукджемал?

— О доме, — покривила душой Узук. — Тянет на те места, где когда-то бегала я девчонкой, потряхивая кулпаками[10].

— Со временем всюду побываете. Цель ваших стремлений не так уж далека от вас, но торопиться к ней не следует.

— Не понимаю я, ишан-ага, почему вы меня удерживаете от поездки в аул. Когда мы учились на курсах, нам говорили, что придётся работать именно в ауле, среди сельских женщин. Судя же по вашим словам, я должна полагать нечто иное.

— Не будем опережать события, дорогая Узукджемал, и последуем доброму совету. Мудрейший муж Абу-Абдаллах Мушрифаддин, ибн Муслихаддин Саади Ши-рази сказал:

Легко души лишить живого,
Но мёртвый жить не будет снова…
Стрелок не станет зря спешить:
Стрельнешь — стрелы не воротить.

— Иными словами, вы хотите предостеречь меня от какой-то опасности в селе?

— Может быть.

— От какой же?

— Во-первых, не хочу уподобиться тщеславному глупцу, который, обладая бесценным алмазом, бросает его на землю для общего обозрения, — улыбнулся Черкез-ишан.

Узук смутилась — намёк Черкез-ишана был достаточно откровенен, чтобы не понять его, и, главное, чему она пыталась воспротивиться, не был неприятен. Но что ответить? Сделать вид, что не поняла?

Неожиданно помог разрядить обстановку возница. Он полуобернулся на облучке и сказал на этот раз почему-то совсем без акцента:

— Бросать не надо: жадный не поднимет — курица склюёт. Она птица глупая — носом свою долю ищет.

— Вот видите! — обрадовался поддержке Черкез-ишан. — Умный умного сразу поймёт.

Возница заговорщицки подмигнул и отвернулся, Узук сказала: