Судьба. Книга 2

Он протянул бумажку сидящему рядом. Тот посмотрел на неё, вздохнул:

— Жребий чёрного счастья!

И передал её следующему.

Бумажка пошла по рукам. Все смотрели на неё, вздыхали, поминали недобрую судьбу, ссылались на волю аллаха. Но никто из присутствующих не знал грамоты, никто не мог удивиться и воскликнуть: «Позвольте, да ведь здесь имя Бекмурад-бая написано!». Впрочем, грамотный не сказал бы тоже: здесь сидели друзья и единомышленники бая, а не бедного дайханина.

У коня — живот, у пса — нос

Поднявшись со своего почётного места, Худайберды-ага, как оплёванный, вышел на улицу.

— Позвали тебя, дурака: «Проходи, проходи!», а ты и обрадовался, расселся на ковровой подстилке! — бормотал он себе под нос. — Аллах унижает гордых и не даёт им свершения желании. Надо было сесть прямо на полу, у двери, тогда, может быть, и не остался бы жребий в шапке…

Темнело. Обычное спокойствие вечернего аула нарушали крики людей, которые всё ещё не могли придти к соглашению при жеребьёвке. Худайберды-ага не слышал этих криков, занятый собственными невзгодами. Он не замечал встречающихся людей, не отвечал на приветствия, и люди не обижались: они понимали, что на человека свалилась беда.

Увидев его потемневшее лицо, жена привычным движением поднесла к глазам конец головного платка.

— Неужто нам, отец?.. Неужели судьба никогда не смилостивится над нами?..

— Не плачь, мать моих сыновей, — сказал Худайберды-ага, присаживаясь на старую, вытертую кошму.

— Когда вода идёт через край, плотину не достраивают. Слезами беде не поможешь.

— С кем ты тянул жребий?

— С Бекмурад-баем.

— А остальные кто?

— Его младшие братья.

— Вах, отец сыновей моих, зачем ты так поступил? Разве можно было коня своего счастья пускать вместе с конём Бекмурад-бая? Счастье баев проворно: если гонится — настигает, убегает — спасётся. Они из тех, кто заранее знает, какая добыча попадётся им на охоте… Здесь что-то не так, отец! Неспроста Бекмурад-бай взял тебя в свою группу, чует моё сердце, что неспроста!

— Всё по правилам было, — сказал Худайберды-ага. — Я смотрел, люди смотрели, чиновник из Мары читал бумажки. Всё было без обмана. Просто не везёт нам, отвернул от нас аллах своё лицо.

— Всё равно что-то здесь не так, — не сдавалась жена. — Почему ты попал тянуть жребий вместе с баем?

— У них в группе не хватало одного человека, а я не попал никуда. Вот меня к ним и присоединили.

— Почему не присоединили равного Бекмураду по знатности и богатству?

— Откуда знаю, почему! Чиновник сказал — я пошёл.

— Как же ты, отец, поедешь — слабый да старый?

— Не я поеду, Меле поедет. Мне не выдержать.

— Неужто придётся расстаться с Меле-джаном? Неужели так и придётся умереть, глядя на дорогу, по которой он ушёл?..

— Что могу сделать… Проси аллаха, не меня…

— О аллах-джан! — закричала женщина, и по морщинистым щекам её снова потекли слёзы. — О аллах-джан, зачем ты дал мне Меле-джана, чтобы живым забрать его от меня? Ты хочешь меня заживо сжечь в огне разлуки! Или ты дал мне моего первенца для того, чтобы я принесла его в жертву Бекмурад-баю? Я недовольна этим и никогда не успокоюсь! До самой смерти не забуду свой чёрный жребий, до самой смерти перед моими глазами будет стоять мой сын, которого я должна отправить туда, откуда не возвращаются… Это всё козни Бекмурад-бая! Он хочет сравнять с землёй мой дом, но, даст бог, его дом разрушится раньше… О мой всемогущий аллах, я не трогала тебя мольбами, услышь мою просьбу! Твоя раба слёзно молит тебя в свой трудный день: напусти смерч на дом Бекмурад-бая, возьми от него то, что брал от меня, и я смирюсь без ропота и жалоб, покарай его, мой светлый аллах!..

Когда жена немного успокоилась, Худайберды-ага в раздумьи сказал:

— Наверно, ошибку я допустил. Не надо было писать жребий на бумажке. Надо было по-нашему, по-туркменски, судьбу пытать. Взяли бы пять овечьих шариков, каждый запомнил бы свой, а потом позвать мальчишку, чтобы он тащил. Тогда никто не сумеет сжульничать. А теперь — всё равно некому жаловаться. При жеребьёвке все яшули сидели, уважаемые люди села. Хоть царю жалуйся, хоть султану — и так и так бесполезно.

На следующее утро в кибитку Худайберды-ага прибежал мальчишка.

— Вас, ага, дядя Бекмурад зовёт!

Старик, кряхтя и вздыхая, поднялся с кошмы и пошёл за посланцем, отворачиваясь от загоревшихся надеждой глаз жены.

Бекмурад-бай встретил его приветливо: как и вчера, провёл на почётное место, подвинул блюдо с пловом. Чёрные мысли не покидали Худайберды-ага, но желудок требовал своё, и старик, скорее, машинально чем сознательно, подвернув рукав халата, зачерпнул щепотью разваренный розовый рис.

После плова пили чай.

— Плохая осень в этом году, — неторопливо заговорил Бекмурад-бай, — пыльная осень. Зиму жди плохую, весну жди плохую. С тех пор, как война началась, зерно всё сильнее берёт людей за горло. Никогда раньше оседлые дайхане не ходили на земляные работы, а в этом году все, говорят, собираются.