Судьба дворцового гренадера

Действительно, однокашник по семинарии крепкого, жилистого Красовского Филофей выглядел сущим стариком. Руки и ноги его были худы, только чрево выпячивало подрясник. Вокруг лысины вился белый пушок, и такие же были жидкие усы и бородка. Он был сравнительно бодр с утра, когда в хорошую погоду уходил гулять с соседскими ребятами, а в плохую рассаживал их у себя, и за стеной комнаты майора было слышно, как что-то рассказывает или читает вирши. Дьякон больше не спорил с Красовским о вере и обрядности, как бывало раньше, а после обеда дремал в кресле или искал терявшиеся очки, ключи или книжку, которую читал. Иногда в полусне запевал дребезжащим голоском что-нибудь церковное, вроде: "Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобой...", или причитал жалобно:

"Ох, Сашенька, чадо мое любезное..."

- О ком он? - удивился Иванов, услышав такое бормотание, донесшееся из соседней комнаты.

- О внуке, что в Лебедяни остался.

- А сын что?

- В секретари произведен, со всех, с кого может, мзду дерет, кому надобно, руки и зады лижет. Дом построил, деревню купил.

Его-то Филосрей проклял, а вот за внука страждет, что по той же дорожке пойдет.

- А согласится в Петербург переехать? - спросил унтер.

- Он-то согласится, но не знаю, как от степи оторву.

Ты осенью приехал, да все со мною сидишь. Впрочем, сейчас кругом мокро да серо. А весной, братец, как хорошо! И летом в ином роде прекрасно. Не верь слепцам, которые говорят, что как выгорит трава, то степь тоску наводит. Им везде на природе тоска. Какие тут дали! Какой воздух чистый, за двадцать верст с пригорка всё как на ладони. Про весну и не говорю, когда степь цветет. Едешь на коне, а травы душистые тебе по коленям шуршат, топтать их жалко... Так вот Филофей-то с ребятами здешними целые дни в степи пропадает, цветы собирает, на птиц смотрит, виршам с голоса их учит. Тут дурак один - чиновник именуется - пришел ко мне жаловаться, что дьякон богопротивное детям внушает. Едва добился, что он слышал да сдуру не уразумел. Оказалось, Ломоносова "Кузнечика" де!ям Филофей читал и толковал:

Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,

Но в самой истине ты перед ними царь.

Ты ангел во плоти иль лучше - ты бесплотен,

Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен...

Хорошо, я сообразил, о чем речь, когда мне дурак-то про царя и свободу толковать стал, да носом его - в печатную книгу, где стоит, что цензурой разрешена. Тогда отстал. А то, видишь, царем стрекотуху назвал. Но, словом, Филофею на природе хорошо, а в городе не захирел бы.

- А ежели тебе его в разъезды по поместьям Пашкова брать? Коляску дадут покойную и жить везде не по недели придется.

- Уж и не знаю. Больно слаб становится.

Но случались вечера, когда дьякон, всхрапнув после-обеда, бодро подсаживался к свече и читал приятелям вслух любимых поэтов. Иванов не прочь был послушать, а майор, который знал все наизусть, через полчаса говорил добродушно, но твердо:

- Ах, Филофеюшка, дай мне с другом наговориться. Ведь еще не все я узнал, sine qua non... [Без чего невозможно... (лат.)]

А память у Красовского оказалась острейшая. Он помнил происшествия, случившиеся в Стрельне, прозвища, прибаутки и привычки кирасир, наездников и офицеров. Не забыл и рассказанного Ивановым восемнадцать лет назад в Лебедяни.

- А ястреб, кречет?.. Ну, псарь и палач барина твоего.

- Кочет? Пропал. Сбег от благодетеля, как почуял, что конец его близок да от мужицкой расправы пора спасаться...

Вспоминали Дарью Михайловну, ее доброту и простоту обхождения, удивительный голос и музыку, слышанные на Литейной.

- Вот чем Петербург больше всего меня влечет, - признался майор. Ежели представлю себе, что в опере настоящей или на концерте хорошем сижу, как взмыли к небесам согласные голоса двадцати скрипок в великом творении Моцарта... - Он зажмурил глаза и полежал, откинувшись на подушку. Потом открыл их и закончил с усмешкой: - Вот и не знаешь, Гайден и Моцарт или кони степные перетянут... Во дворце бывают ли концерты?

Иванов рассказал, чему был свидетелем на концерте немецкой певицы, о том, как Жуковский, всегда такой добродушный, ворчал на небрежение придворных к музыке.

- Подумать только, - качал головой Красовский, - ты с самим Жуковским говорил, от него письмо губернатору привез, а я "Певца во стане" и "Светлану" двадцать лет как вытвердил и разу самого не видал...

- Так ведь, кроме дворца, я их постоянно в доме видаю, где в нижних покоях наша рота квартирует, а наверху они живут. Туда и господин Пушкин к ним часто ходят.

- Ты и Пушкина живого видел?! - сел на постели Красовский.

- Как не видать? И на нашей лестнице и во дворце, раз они уже три года камер-юнкером состоят.

- Пушкин - камер-юнкер? - огорченно переспросил майор. - А ему-то сие на что?.. Столько ума да таланта - и придворной дрязгой прельстился. Вот уж истинно homo sum [Я - человек (лат.). (Красовский огорчается, что и великому человеку не чужды обычные пороки и слабости.)].