Суд праведный

— Это почему? — приподнял бровь Ромуальд Иннокентьевич.

Пётр развел руками:

— Потому что бедный богатому не товарищ!

— Вижу, научился спорить, — теперь уже Озиридов развел руками.

Пётр промолчал, потом сказал негромко:

— Вот вы, Ромуальд Иннокентьевич, перед солдатами выступали, я тоже там был. Слушал. Зря вы их на войну толкаете. Не их это война.

Ромуальд Иннокентьевич хотел возразить, но передумал, широко улыбнулся:

— Да хватит нам дискуссии устраивать! Давай лучше чай пить.

— Извините, — сказал Пётр, поднимаясь с диванчика. — Спешу я.

— А-а-а, за солдат обиделся, — не без язвительности произнес Озиридов и сухо добавил: — Что ж, иди, раз спешишь.

— Спешу, — подтвердил Пётр.

Проводив Белова, Ромуальд Иннокентьевич вернулся в кабинет и тяжело опустился в кресло. Вот ведь, что такое делается с людьми! Был тихий крестьянский парень, а теперь?.. И, не сдерживая более накопившегося в душе раздражения, Озиридов громко крикнул в приоткрытую дверь:

— Клавочка! Будет наконец чай?!

5

Анисима Белова разбудил зычный крик надзирателя:

— На поверку!

Команду эту Анисим слышал уже две недели, с того дня, как они с Комариным, закончив этап, оказались в Александровском централе. Ровно в шесть утра надзиратель подавал голос, и огромное двухэтажное кирпичное здание, в котором в прежние времена размещался винный завод, наполнялось недовольным гудом просыпающихся людей. Ворчание, ругань, звон кандальных цепей, все эти звуки, смешиваясь, вырывались за решетчатые двери общих камер, отдавались в сумрачных коридорах, никогда не видевших солнечного света, и там же и гасли, не сумев вырваться за стены централа — на волю, туда, где на фоне гор краснела далекая крошечная церковь.

Позвякивая цепями, заключенные выстроились в неровную шеренгу. Староста, одноглазый здоровый мужик с серьгой в ухе, попавший на каторгу за убийство земского начальника где-то на Волыни и прозванный Почекаем за привычку к месту и не к месту вставлять в разговор это украинское слово, сосредоточенно, будто и правда считал заключенных, обошел строй.

— Усе на месте! — обернувшись к надзирателю, отрапортовал он.

Надзиратель насупился:

— Тридцать два?

— А як же? Усе тридцать два.

Надзиратель сунул ему под нос жилистый веснушчатый кулак:

— Усе! Приступить к уборке! Чтобы все тут блестело, как котовы яйца!

Громыхнув дверью, надзиратель проследовал в следующую камеру.

Как только уборка началась, Комарин подкатился к старосте:

— Пора бы и за чайком?

Староста через дверную решетку окликнул надзирателя, испросил разрешения послать за кипятком. Желающих прогуляться оказалось более чем достаточно, но Почекай ткнул корявым пальцем в Комарина:

— Дуй!

Яшка позвал на помощь Анисима и, прихватив ведерный чайник, они загрохотали цепями на кухню.

После чая занимались кто чем. Белов чинил прохудившиеся коты, Комарин, подсев к Почекаю, в сотый раз вспоминал, как лихо в свое время гулял он здесь неподалеку, в иркутских кабаках, под видом вовсю разгулявшегося купца, и какие ладные девки согревали тогда его душу и тело.

Вислоносый лезгин, отбывающий наказание за жестокое смертоубийство, попытался о чем-то спросить старосту, но тот, захваченный Яшкиным повествованием, только отмахнулся:

— Почекай! — И еще шире раскрыл единственный глаз, уставленный на Комарина: — Шо дальше-то?

— Дальше-то? — ухмыльнулся Яшка, завидев за решеткой надзирателя. — Дальше нас на моцион кличут.

Действительно, гремя ключами, надзиратель гаркнул:

— На прогулку!

Кандальный звон вновь огласил камеры.

Анисим поправил бугеля, охватывающие все еще не зажившие после этапа щиколотки, поморщился от боли, но, подобрав цепь, поспешил за Комариным, который так быстро переставлял свои кривые ноги, что, казалось, к кандалам он привычен с раннего детства.

А через четверть часа прозвучало:

— Кончать прогулку!

Оживление, охватившее арестантов на свежем воздухе, мгновенно улетучилось. Серыми тенями поплелись они обратно в душные камеры.

Так подошло время обеда.

— За мясом! — рявкнул надзиратель.

Почекай ткнул пальцем в Комарина:

— Дуй!

Когда Комарин вернулся, староста осторожно принял из его рук мятую миску. Устроившись за длинным столом, вдоль которого тянулись отполированные арестантскими задами скамьи, он занялся весьма ответственным делом — дележом мяса. Обитатели камеры нетерпеливо толпились вокруг, но Почекай будто не замечал голодных взглядов. Самодельным остро отточенным ножом неторопливо разделял мясо на мелкие дольки.

Нож, которым ловко орудовал Почекай, достался ему в наследство от предыдущего старосты, отсидевшего на каторге чуть ли не двадцать лет и вышедшего на волю совсем недавно. Надзиратели знали о существовании ножа и не раз устраивали общий шмон, но найти и отнять запрещенный предмет им никак не удавалось.

Покончив с дележкой, Почекай кончиком ножа добавил к каждой дольке мяса по кусочку белого говяжьего жира. Протянулась чья-то трясущаяся нетерпеливая рука. Староста зло хлопнул по ней:

— Почекай! — еще раз пересчитав дольки, сложил наконец руки на животе и буркнул: — Хапайте!

Заключенные быстро разобрали мясо.