Суббота навсегда

За Мостиком Томных Вздохов начинался рай Осмина, как за мостом Сират — рай Ридвана.[72] Был конец жовтня. Погода стояла скверная. Переменная облачность, ветер слабый до умеренного, температура воздуха: днем плюс десять — двенадцать градусов, ночью температура опустится до пяти градусов; возможны кратковременные осадки. В такое время года женщины выходили в сад редко, а больше валялись по всему дому — затрапезные, нечесаные, с заспанными лицами. Осмин иногда гонял их: «Мира, ты сегодня мылась? Умащалась? А ну в „Купальню диких кобылиц“»! Но чаще не трогал. «Джибрил, почему жен царя порой следует оставлять в покое, даже если они растрепы и неряхи и только чешут пяткой о пятку? Подумай, прежде чем отвечать». — «Потому, господин учитель, что они тогда пустятся от вас вскачь, как серны на горах Бальзамических, и сделаются из нежных прыткими». — «Сулейман…» — «За пугаными трудней уследить, учитель. Чем ленивей, тем подконтрольней». — «Алишар, кто из них двоих прав?» — «Третий, который считает, что хроническая боевая готовность ослабляет боеспособность армии».

Осмин слыл хорошим учителем. Ученики его любили и, главное, делали огромные успехи. Когда при дворе Султана проходил третий всероссийский конкурс евнухов, то из его класса двое получили дипломы. А в Рамаллахе один курд даже завоевал первое место. Есть люди, всем ненавистные, которые тоже ненавидят всех и вся, кроме своих собак — этих обожают и трогательно заботятся о них. Для Осмина такими собаками были ученики.

— А теперь — заниматься! Хусни, проверь у Розы чирей, она не мажет. Лейле, проходя мимо, будто невзначай опрокинешь блюдце с фигами — она вечно их сосет — и скажи, какую служанку она позвала первой, ту здоровенную критянку, которая поддерживает красной лентой грудь, или свою Меджнун. Ты, Алихан, сегодня дежурный по апрелю.

— Опять…

— Сколько раз надо повторять: менструация — это хлеб наш насущный, менструальный календарь — это Коран евнуха.

— А как быть с Сильвой? Помните, Лабрадорская Лара лизалась со своим Лизочком, и Сильва ее за это покусала?

— Точно, Джибрил, я совсем забыл. Сильку в «Купальню кобылиц». Должна пятьдесят раз без остановки проплыть туда и обратно. А после обеда сунешь ей два пальца в глотку. И три дня не давать в руки кюй.

— Она его и не берет.

— Тогда неделю без сладкого.

— Почему всегда Джибрилу интересные задания? У меня менструация уже целый год.

— Ничего, Алихан. Тяжело в ученье, легко в бою.

Сделав все необходимые распоряжения, Осмин задумался. Златозада здесь. Казалось бы, свершилось. Но Селим боится даже взглянуть на нее. Плохо? Но лучше пускай так. Пускай привыкает к мысли, что у нас в гареме есть златозадая. Пускай познакомятся. Прокатятся на лодке. Начальник гайдуцкого приказа уже переглядывается с государственным министром Мдивани. Не дождетесь, собаки. Хашим-оглы тоже хотел полюбоваться, как блеснет секира в руках палача. Блеснула, да не над той головою…

Осмин остановился, ужас читался на его лице: а что как… До этого он одышливо расхаживал по Галерее Двенадцати Дев, но тут со всей отчетливостью представилось ему: луна приливов оказалась бессильна вызвать прилив страсти.

Двенадцать дев как-то затихли в своих клетках. То были двенадцать райских птичек — самочек, никогда не выводивших потомства, обычно страшных певуний.[73] Золотая папиросница привычно покоилась под сердцем. Отныне пустая, она напоминала Осмину, по какой унизительной цене он приобрел златозаду — по цене спасения собственной шкуры. А что как…

Птицы опять запели. «А что как унижение было напрасным…» — пели они сокрушенно.

— Осмин-ага!

Осмин узнал голос Педрины — только она говорила таким фальшивым голосом… Нет, ну таким фальшивым, что ей нет веры даже с горчичное зерно. Ни в чем. Как советскому радио: когда говорит правду, тоже врет. «Осмин-ага!» — позвала она. И Осмину кажется, что он всю жизнь живет под вымышленным именем. (Еще бы! Когда Педрильо преображен в Педрину — да он врет, даже если молчит.) Но златозада только Педрине позволяет выжимать апельсины и только из рук Беляночки согласна брать сок. Ну, Беляночка — якши. Но Педрина… К тому же — немыслимо! — Педрина несколько раз строила ему глазки.

Мужское заигрывание они проходили — это включено во все программы, ездили на практику. Но чтобы как-то с женщиной?! На недоумение намазывается вот такой слой брезгливого возмущения. Бутерброд с гомосексуалистом — для благопристойного помывщика.

— Ах, Осмин-ага, какая приятная неожиданность. Вы один, я один. (Вылетело из колодца — не поймали.) Я всегда хотела у вас спросить, но не решалась: а что, Селим-паша, он когда-нибудь сюда заходит? А то я страсть как давно мужчин не видела.

— Заткнись ты! Как смеешь ты вообще обращаться ко мне? Ко мне\ Не будучи спрошенной! Я прикажу тебе вырвать язык и исполосовать тебя бичами. Это будет такая ария со свистом, что твой Шаляпин может отдыхать.