— Sei mir gegrüßt, Jungfrau Maria, Du bist voller Gnaden, der Herr ist mit Dir, Du bist gebenedeitet unter den Weibern, gebenedeitet ist die Frucht deines Leibes…[70]
В темноте запахи острей. Бельмонте потянул носом: из подгузника еще пахло фруктовым пловом.
На два голоса можно быстро прочитать молитву; также на паре гнедых можно быстро умчаться в город N; но иноходью плестись под одним балахоном — это и нескончаемо долго, и валко, и тёрко. Тем не менее кто ищет, тот всегда
…А также последнюю надежду эту жизнь сберечь. Модуляция в шестую ступень.[71] Гарем — это всегда подводное царство. Пена, хрусталь фонтана, игра солнечных бликов — на поверхности. Стайку златоперок в глубине окружает полная тишина, их мир зашторен. Сен-Санс хорош, когда погружает своих рыбок в тихий a-moll вместо того, чтобы заставить их резвиться, по-дельфиньи мелькая спинками. Француз… А уж эти тартарены чувствовали тенистую меланхолию гарема, сонное покачивание тюрбанов, слабое пощипывание кюя вдали, тоскливое выщипывание волосков.
Осмин, белый евнух, дебелый, как рассыпчатый кус-кус, пребывал меж страха и надежды, словно уже брел по мосту Сират — обезглавленный мансуром. Раб своего дела, «премудрый змей гаремов», он, с одной стороны, знал истину твердо, как знают ее танки аятолл: на золотой зад протрубит чей угодно рог, и борзые кинутся по следу… Но с другой стороны, а вдруг кто сглазит? Копни любого ученого, любого профессора, и убедишься: больше всего они боятся дурного глаза, особенно врачи-педиатры (имею пример в лице собственной тещи).
Осмин расписывал Селим-паше свою добычу, ну, прямо неземными красками. Так золотой пламень бедра уподоблялся небесному огню малека Фарука, который сей доблестный египтянин обрушил на врага… Успех, надо признать, был средний — мы не только о короле Фаруке. Селим-паша выслушал, его рот, напоминавший более рот мавра, чем европейца, приоткрылся, но этим все и ограничилось.
Поцеловав землю между ног владыки — а почему, собственно, надо целовать землю между рук, владыка что, на четвереньках стоит? — кизляр-агаси удалился в ужасе. Этот янычарский паша тебе срубит тысячу буйных головушек, а приживить к плечам одну-единственную бессилен. Бессилен! Вот чего он боится, наш паша — своего бессилия. Он еще больше, чем ты, Осмин, брел меж страха и надежды. Меж страха и надежды можно брести в разной степени — в большей и в меньшей. Ты сулишь ему златые горы (в шальварах), а Селим-паша боится своего страха. Ты говоришь ему «златозада приливов», он же в панике: уже пора!? Последняя надежда — лучше б не знать ее вовсе. То, что человек внушаем, это полбеды (а наполовину даже к лучшему). Человек, Осмин,
Однако ставить полумесяц на Осмине, как то готовы были уже многие в диване, рано. Пришелся его доклад ко двору или нет — однозначно не скажешь, а что трепетали оба, и рассказчик, и слушатель, сомнений не оставляет. Из Алмазного дворца Осмин направился в Ресничку Аллаха. Главный теоретик гарема проследовал по Мостику Томных Вздохов в сопровождении своих учеников, двух арабчиков и трех арапчат. «Моя смена», — говорил он,