Суббота навсегда

— Sei mir gegrüßt, Jungfrau Maria, Du bist voller Gnaden, der Herr ist mit Dir, Du bist gebenedeitet unter den Weibern, gebenedeitet ist die Frucht deines Leibes…[70]

В темноте запахи острей. Бельмонте потянул носом: из подгузника еще пахло фруктовым пловом.

На два голоса можно быстро прочитать молитву; также на паре гнедых можно быстро умчаться в город N; но иноходью плестись под одним балахоном — это и нескончаемо долго, и валко, и тёрко. Тем не менее кто ищет, тот всегда дойдет — своим ли умом, попутным ли транспортом, еще как-то, но всенепременно обрящет искомое. И на этой мажорной ноте — как если б и в самом деле ноты делились на мажорные и минорные — мы покинем Бельмонте. В «Чрево ифрита» он попадет, а оттуда некое сточное отверстие вело в заветном направлении — что называется, «согласно плана». Того самого, с которым Осмин расстался лишь в обмен на златозаду, мечту всей его жизни…

* * *

…А также последнюю надежду эту жизнь сберечь. Модуляция в шестую ступень.[71] Гарем — это всегда подводное царство. Пена, хрусталь фонтана, игра солнечных бликов — на поверхности. Стайку златоперок в глубине окружает полная тишина, их мир зашторен. Сен-Санс хорош, когда погружает своих рыбок в тихий a-moll вместо того, чтобы заставить их резвиться, по-дельфиньи мелькая спинками. Француз… А уж эти тартарены чувствовали тенистую меланхолию гарема, сонное покачивание тюрбанов, слабое пощипывание кюя вдали, тоскливое выщипывание волосков.

Осмин, белый евнух, дебелый, как рассыпчатый кус-кус, пребывал меж страха и надежды, словно уже брел по мосту Сират — обезглавленный мансуром. Раб своего дела, «премудрый змей гаремов», он, с одной стороны, знал истину твердо, как знают ее танки аятолл: на золотой зад протрубит чей угодно рог, и борзые кинутся по следу… Но с другой стороны, а вдруг кто сглазит? Копни любого ученого, любого профессора, и убедишься: больше всего они боятся дурного глаза, особенно врачи-педиатры (имею пример в лице собственной тещи).

Осмин расписывал Селим-паше свою добычу, ну, прямо неземными красками. Так золотой пламень бедра уподоблялся небесному огню малека Фарука, который сей доблестный египтянин обрушил на врага… Успех, надо признать, был средний — мы не только о короле Фаруке. Селим-паша выслушал, его рот, напоминавший более рот мавра, чем европейца, приоткрылся, но этим все и ограничилось.

Поцеловав землю между ног владыки — а почему, собственно, надо целовать землю между рук, владыка что, на четвереньках стоит? — кизляр-агаси удалился в ужасе. Этот янычарский паша тебе срубит тысячу буйных головушек, а приживить к плечам одну-единственную бессилен. Бессилен! Вот чего он боится, наш паша — своего бессилия. Он еще больше, чем ты, Осмин, брел меж страха и надежды. Меж страха и надежды можно брести в разной степени — в большей и в меньшей. Ты сулишь ему златые горы (в шальварах), а Селим-паша боится своего страха. Ты говоришь ему «златозада приливов», он же в панике: уже пора!? Последняя надежда — лучше б не знать ее вовсе. То, что человек внушаем, это полбеды (а наполовину даже к лучшему). Человек, Осмин, само-внушаем — и это катастрофа. Праведник с расшатанной нервной системой, страдающий акрофобией, — худший канатоходец, чем грешник, нахально идущий в рай.

Однако ставить полумесяц на Осмине, как то готовы были уже многие в диване, рано. Пришелся его доклад ко двору или нет — однозначно не скажешь, а что трепетали оба, и рассказчик, и слушатель, сомнений не оставляет. Из Алмазного дворца Осмин направился в Ресничку Аллаха. Главный теоретик гарема проследовал по Мостику Томных Вздохов в сопровождении своих учеников, двух арабчиков и трех арапчат. «Моя смена», — говорил он, незаменимый. «Настоящий евнух, как черный, так и белый, никогда не даст почувствовать царю, что девушки соскучились по нем. Почему? Алихан…» — «Потому, учитель, что воля господина всегда в радость, раба не знает огорчений». — «А ты, Алишар, что думаешь?» — «По-моему, о кизляр нашего времени, это может быть истолковано как скрытый укор…» — «Или намек, господин учитель…» — «Молчи! Вечно у тебя на языке, что у других на уме, Джибрил. Где твоя мудрость? Ты евнух или кто? Или у коптов на тебе точилка сломалась?» Класс: ха-ха-ха!