Суббота навсегда

То же известие застигло альгуасила, когда некто Альбасете по прозвищу Устрашающий рапортовал ему о безрезультатных поисках кавалера де Кеведо. В этот момент карлик Нико, подвизавшийся на Сокодовере в качестве чесальщика спины, вдруг явился в кордегардию. Явился, правда, с опозданием, чему причиною, однако, был не недостаток усердия — каковое, напротив, подтверждалось одышкою — но изъяны в телосложении, не позволявшие Нико быть скороходом. Зато карлик юрок. Ведь для карликов наблюдать происходящее с расстояния в тридцать локтей — то же, что вовсе ничего не видеть. Весьма дороживший своим агентом, альгуасил в глубине души испытал что-то вроде оторопи, когда его светлость предложил объявить вне закона всех толедских карликов.

— Хустисия!.. Хустисия!.. — Как до того Нико семенил ножками, так же засеменил он и языком. Дон Педро дал знак незадачливому Устрашающему умолкнуть. — Молодой сеньор Кеведо с какой-то хуаниткой объявились на рыночной площади, держась за руки, и именем Пресвятой Троицы покаялись. Оба в лохмотьях, с расцарапанной грудью…

— Ты видел ее грудь?

— Я хотел сказать, что только дон Эдмондо был с расцарапанной грудью.

— Точно?

— Не извольте сомневаться, хустисия. Я же сладострастник, — чувствовалось: это было предметом его гордости.

— Я должен спешить… Где они сейчас, по-твоему, Нико?

— Где-то в районе Инфанты.

— О, черт… то есть силы небесные!

Альгуасил сунул Нико под мышку, будто это была шпага, и бегом, через две ступеньки, направился к карете.

— К Трем Крестам! — крикнул он Родриго, швыряя карлика на подушки. — Дальше. Каялись в чем? Эй, Альбасете, труби в сакабучу, собака! Быстрее, быстрее, Родриго… гони, как на пожар! Так в чем же каялись — в убийстве? В отпадении от веры Христовой? В колдовстве?

— Да в чем хотите, в чем душа желает.

— Яд?

— Венефиций был, да. И кровь покойничью сцеживали… по двести грамм… ну, «Отче наш» навыворот, это уж как водится.

— Имя ее светлости доны Марии называлось?

— Намеком. Мол, знатная сеньора одна была, с которой вместе Алле задницы казали.

— Ничего, будет имя… Эх, гореть нам не перегореть. А что его милость дон Эдмондо, тоже отпал? Что он про Видриеру говорил?

Карлик захихикал, если и без злорадства, то с некоторым чувством превосходства.

— У него пропал… хустисия… — Нико перешел на шепот, хотя они были вдвоем, да и колеса грохотали по мостовой, будто каменные ядра. — Я сам это видел снизу… А насчет Видриеры каялся, что убил и что призрак к нему ходит… Но главное, я сам подглядел, ввиду преимуществ своего роста: у него отсутствует… хустисия…

Тут к грохоту колес, представлявшемуся достойным аккомпанементом баскервиллиеву вою сакабучи, прибавился быстро нараставший, грозивший затопить собою все, тысячеустый шум человеческого моря. Ирак! Толпа бежала по Барселоне, и надо было, прежде чем она свернет с Барселоны, успеть подъехать к воротам, украшенным собачьей головой. Внешне тройное покаяние ничем не отличалось от San Fermin’а.

— Иди отсюда, Нико, выкатывайся, — дон Педро приоткрыл дверцу, и карлик шлепнулся на мостовую, подпрыгнул, подпрыгнул еще раз и, как резиновый мячик, запрыгал, все чаще, чаще, пока не покатился в направлении, противоположном тому, куда умчалась карета.

Справедливость опоздал. Волну уже прибило к Святому Трибуналу, и происходившее сейчас у железных ворот королевский альгуасил мог вообразить себе без труда. Сценарий был таков. Грешник (-ца, — цы, — ки) — сразу видишь народное собрание в Афинах, скандирующее название любимой приправы; минуточку терпения, граждане, сейчас подадут — к печеной картошке… Значит, грешник сам делает первый шаг к тому, чтоб испечься — сперва лишь местами, на пробу, а коль уж дегустаторы найдут блюдо стоящим, то и целиком, при большом стечении народа. Человек будущего спросил бы: зачем же они это делают? Разве они не знают, что их ждет?

Но нам, современникам, такие резоны и в голову не приходили. Торчать на острие всенародного кайфа по твоей загубленной душе — о!.. этот париж стоит обедни! А чего, простите, у вас пацанье по парадным и туалетам колется — они что, не знают, чем кончат? Так могли бы возразить поп-звезды покаяния, когда б им было суждено пережить блаженный сей позор. Но — слишком блаженно. (Оттого фальшиво звучат разные интервью, взятые в горячих точках — планеты, города, человеческой жизни; не веришь ни дающим их, ни берущим — знаешь: на Голгофе нет места членораздельной речи.)

Сокодовер, исламский душою, намокший желанием, с лоснящимися, как у доны Марии, мордасами, он («Шук-аль-Адвар») время от времени требует массовой истерии, запретить которую церковь бессильна. Невластен суровый приор над брызжущим семенем сном (да еще не своим — своего юного келейника). Но заставить сатану трудиться на себя — это церкви по зубам и даже составляет главное искусство пастыря. А уж как это по зубам «доминиканским собакам», и сказать неможно.