Суббота навсегда

— Соблюдаем спокойствие, товарищи. Эта химера не может нам причинить ни малейшего вреда. Так же, как нас не может укусить Пес и ужалить Скорпион. Космос полон этими тварями. Продолжаем трапезничать, амики. Тридцать три жевательных движения, по числу зубов.

И дружное всехолуйское «ха-ха-ха!».

— Да, тридцать три глотательных движения — то, что нам с тобой нужно, дружок, — сказал Беллиа, обращаясь к желе. Он прежде рассматривал смарагд на свет и только потом отправлял его в рот.

Неподалеку, за столиком номер четыре, сидел боцман — с белым как смерть лицом паяца, но зато с усами автора «Утренней зари» («Есть еще много утренних зорь, которые человечество не видело»). За тем же столиком кто-то кого-то пытался приструнить по части сладкого:

— Посмотри на себя, амика, какая ты бочка.

— Да я же только глазками.

Пожирая глазами свою соседку, орнитолог заметил:

— Из всех видов голода половой — самый нестерпимый.

— Ну вот, скажешь, — почему-то обиделась та. (Все засмеялись, а Ваня заплакал.)

Не расслышав толком о чем речь, страстный до хрящиков изрек:

— Пережили голод, переживем и изобилие…^[30] Эй, Коломбинка, еще хрящику!

— Бегу и падаю, — и, судя по топоту и грохоту, так оно и было. На растянувшейся с подносом в руках Коломбине короткая юбочка охотницы: «по» действительно прекрасная, Варавва знал, что говорит.

Подставивший ножку боцман расхохотался своей дурацкой шутке. О, как бы он много дал, чтобы не «шутить».

— Дурак.

Капитан, в последний раз воспользовавшись услугами «синего Харькова», поставил на стол недопитый бокал, вновь отразивший четыре квадратика. Затем чинно приложил к губам салфетку, поблагодарил и встал — все так, будто на нем был белоснежный китель, свежайшее белье и взлетно-посадочная полоса пуговиц, что, как жар горя, указуют путь к золотым коронкам. Но когда еще это будет! Пока же на нем было все несвежее, а уж тем паче воротник на короткой бычьей шее, про которую цирюльник сказал: «Ну и шея у вас». — «Пивко посасываем». — «А по мне хоть палец соси, а шею мыть надо».

— Чтобы человек так опустился… — вздохнул дон Паскуале. — Замечательный пианист.

— Всегда был такой. Сто лет его знаю… извините… Джузеппе, не передашь горчички?

— Его женить надо, — сказала Инеса Галанте.

— И вы бы за него пошли, можно подумать, — хрипло рассмеялся дон Паскуале.

Певица задумалась. Она всерьез представила себя женой антрепренера Бараббаса со всеми вытекающими… гм-гм…

— Хм-хм, — откашлялся орнитолог, — красота, как я вижу, не брезглива?

Несравненная Инеса — «Гвадалахарский Соловей» — не отвечала, она размечталась. Дон Паскуале настойчиво повторил свой вопрос.

— Что, пожалюста? Ах… красота? Нет-нет, это молодость брезглива.

Сиракузцы тоже поблагодарили и откланялись.

— Сегодня вахта еще.

— Приятного дежурства.

Натуралист остался один на один с птицей.

— Теперь можно и поработать, — сказал он, вынимая блокнот. — Вы говорите, что с годами чувство брезгливости притупляется. Могли бы вы сейчас разжевать и съесть дождевого червя — за ангажемент, скажем, в «Ла Скала»?

Приятно хоть чего-то не знать наверняка, чтобы сохранялся простор для полета фантазии. Прервем же этот диалог науки и природы, как усилием воли прерывают дурной сон.

Педрильо напевает:

— «Город прекрасный, город чудесный…»

— Когда же нам удастся разлюбить этот город?

— Мне это удалось вполне… Та-та-та-та-та, Веденец славный…

— Я тоже увидела другой его лик.

— И что же это за лик был, Блондиночка?

Продолжает напевать: «Та-та-та-та-та, Веденец славный…» Долил себе в бокал вина — на миг рубин вспенился бурливо.

— За тебя, душа моя.

— Душа души моей — все мои мысли с нею!

Она подбежала к двери и выглянула в коридор — если мюслей Констанция капельку поклевала, то заварной крем не тронут. «Птичка ты моя», — подумала Блондхен и радостно вздохнула: заварной крем Констанция ела только глазками.

Послышались шаги. Это бой возвращался за подносом, и Блондхен поспешно закрыла дверь, чтобы не встречаться с ним глазками.

— Лик… — проговорила она в задумчивости. — Какой же лик его мне открылся… Да вот он!

Корпус корабля поравнялся с конусообразным островком, по-видимому, вулканического происхождения. Это была совершенно лысая гора, частично выбеленная солнцем и непогодой. Росший по краям расщелин не то лишайник, не то грибок придавал ей сходство с мифологическим существом, подстерегающим мореплавателей: в древности все имело «глаза и рот», любой предмет. (В ресторации в это время как раз случился переполох — и Варавва еще грешным делом на генетиков подумал.)

— Оно живое? — спросила Блондхен, отворачиваясь, чтобы не видеть омерзительных подробностей.

— Органика. Это уж, знаешь, не лик… Что тебе здесь надобно, старче?

В ответ (вариант: вместо ответа) странное вулканическое образование-образина покачнулось, стало быстро терять очертания — точь-в-точь как во втором акте «Зигфрида» пораженное насмерть чудовище; или как Голова в «Руслане». Когда все было кончено, раздался голос — громоподобное рыдание, постепенно терявшееся в бескрайности: «Мониподьо…о…о…о… умер…мер…ер… ррр…»

— Прощай, любимый город, — бросил Педрильо.