Студенты последнего курса

«Чего плакать? — удивлялся Русинович.— Без работы же никого не оставляют».

Вызвали его где-то в середине дня, когда половина курса была уже распределена. Он вошел с деланной смелостью, обвел глазами комис­сию, но от волнения никого не видел — плавали перед гла­вами силуэты людей, и только.

Ему предложили сесть на стул перед длинным столом комиссии.

Комиссию возглавлял проректор по научной части Сорока. Перед ним лежали какие-то бумаги, в которые он заглядывал. Сорока стал задавать вопросы по биографии. Но какая у Русиновича биография?

— Когда вступили в комсомол?

— В сорок четвертом году.

— Где были во время оккупации?

— Дома, с родителями.

— Сколько вам было лет?

— Началась война — тринадцать.

— А отец где был?

— Во время оккупации? Дома... После освобожде­ния в армии...

— А где теперь?

— Теперь в госпитале инвалидов войны в Бресте.

— Он военный?

— Нет, он инвалид войны второй группы.

— Понятно. Я загляделся на ваш китель. Что это — любовь к военной форме?

Русинович густо покраснел:

— Это... бедность.

Тут подал голос кто-то из комиссии:

— А из близких и родственников никто не сотрудни­чал с оккупантами?

Это уже начало злить Русиновича.

— Никто,— сухо ответил он.— Наоборот, на фронте и в партизанах погибло пятеро моих дядей — только с ма­теринской стороны.

— Понятно,— буркнул тот, который спрашивал.

— Еще будут вопросы? — обратился ко всем про­ректор.

Вопросов больше не было.

Русиновичу показалось, что прошел целый час, пока его тут расспрашивают неизвестно о чем, а о главном — ни слова.

Но вот проректор еще раз перелистал личное дело, пробежал глазами какую-то бумагу, лежавшую справа от него, пошептался со своим соседом, плотным бритоголо­вым мужчиной с черными косматыми бровями и большим носом, после чего с непривычной вежливостью обратился к Русиновичу:

— Вы простите, Григорий Николаевич, но я хочу по­просить вас выйти на одну минуту... Только на одну ми­нуту.

Русинович как-то механически вскочил на ноги. Ему стало вдруг жарко.

— Пожалуйста, я выйду.— И он неуверенными шага­ми направился к дверям.

В приемной его встретили восклицаниями:

— Что тебя так долго мариновали?

— Куда пихнули? На какую планету?

— Давали выбирать?

— Чего ты такой — будто обиженный?

Ему не давали раскрыть рта.

— Тише, дайте человеку сказать слово!

Но Русинович не знал, что и сказать.

— Меня выгнали.

— Что ты плетешь? Ты вышел подумать?

— Нет, я вышел, а они думают.

— Говори толком, Старик! — закричал Ярошка.

— Тише, дайте им подумать,— успокоил всех Русино­вич.— У них важное совещание, они не знают, куда меня девать.

— Правда? А о чем расспрашивали?

— Преимущественно по биографии.

— Про оккупацию? Учился ли при немцах?

Русинович не успел ответить. Его позвала комиссия.

Открыл дверь и услышал обрывок фразы:

— ...не анонимное, есть подпись.

До его сознания начало что-то доходить, но не было времени подумать — снова пригласили зайти и так же вежливо, как и в первый раз, обращаясь по имени и от­честву, проректор сказал, что у него, Русиновича, есть возможность выбора: Барановичская или Молодечненская области, поскольку он сам из бывшей Западной.

Для Русиновича не имело значения, восточная или западная, Барановичская или Молодечненская, но все-таки он был патриотом своей области, и потому без коле­бания назвал Барановичскую, и даже район, в котором родился.

— Распишитесь.— И проректор положил перед ним толстый канцелярский журнал.

Русинович расписался, как всегда, неразборчиво, нерв­но, встал со своего стула, оглянулся.

— Можно идти? — спросил он у проректора.

— Пожалуйста, вы свободны,— ответил тот.

...После нервного напряжения, которое отняло у него немало душевных сил, Русинович спокойно, даже излиш­не спокойно, отвечал в приемной на новый град вопросов:

— Нет, не в Минске... В Барановичскую область... В свой район... Не жалею ничуть. Это самое лучшее, что можно придумать... Почему так скоро? Я не спорил. Рас­писался — и готово. Завидуйте. Приезжайте в гости.

Шутка не получалась, Русинович был мрачен.

— Что с тобою? — Малец тряхнул его за плечо.

— А, ерунда!..

Они вышли в коридор, прошлись.

— Дай закурить,— попросил Русинович.— Какая-то тупость, сам себе становлюсь чужим.

— Ничего, пройдет... Я тоже страшно устал. Ну, ты рад?

— Трудно сказать. Все перемешалось. Хотелось бы ехать всем вместе, тогда ничего не страшно.

— Чего захотел! Нет, брат, теперь наши дорожки разойдутся, как в море корабли. Как писал наш Анто­нович:

То была одна дорога,

А теперь их много-много.

Жаль расставаться, это правда. Студенческая дружба са­мая крепкая, но и она кончается.

— Хватит, брат, что ты запел о разлуке? Еще впере­ди много времени. Главное — выдержать государственные экзамены.

— И это правда. Пойдем, может, там уже Ярошка про­скочил. Интересно, куда он попадет. По-моему, в аспи­рантуру. Все годы шел на «отлично», котелок варит! Как ты считаешь?

— И я так думаю. Если Рак пошел в науку, то Ярошке сам бог велел.

— Да, да, Рак в науку идет... Братцы! Это же ходя­чая цитата, у него ни одной своей мысли нет!

Ярошку они нашли в коридоре.