Студенты последнего курса

Первым почуяла его собака. Она сначала залаяла, как на чужого, а потом начала скулить от радости и рваться с цепи.

Как только Русинович подошел к ней, собака стала на задние лапы, лизнула ему языком щеку. Он вынул из кар­мана шинели кусок хлеба, специально припасенный для этой встречи.

Двери в сенях были не заперты: это означало, что до­машние еще не собираются спать. В темноте он сразу на­шел щеколду.

По стуку щеколды можно было понять, что идет свои человек. Брат и мать уже стояли у порога, ожидая гостя.

— Гриша, сыночек мой! — И мать кинулась сыну на шею.— А я думала, что это Зося. Слышим, собака залаяла, потом затихла, заскулила. В сенях человек не плутает, значит, свой... А это ты... Ну, слава богу, что приехал.

Мать начала хлопотать возле печи, нарезала на сково­роду сала, подожгла щепки в устье печи и поставила ско­вороду над огнем.

— Вот куры не несутся,— горевала она,— да и корова еще не отелилась. Берем молоко у соседей. Я его не пью, разве вот ему или отцу, когда был дома.

— А что с отцом? — Этот вопрос все время вертелся у него на языке. Отец его инвалид второй группы, у него было несколько болезней, вылечить которые в таком воз­расте не так легко.

— С легкими не в порядке. Затемнение.— Мать что-то умалчивала, скрывала от него.

— Палочки Коха в мокроте нашли,— объяснил по всем правилам медицины брат.

«Только этого нам еще не хватало»,— Русинович тя­жело вздохнул.

Начали ужинать. Мать принесла из кладовки бутылку самогона.

— Все берегу, думаю, Зося вернется...

Русинович сразу захмелел. Бедность и чернота дере­венской хаты не так уже била в глаза, потолок не казался теперь таким закопченным и низким. Он снова почувство­вал себя сыном этой хаты, своим человеком, а все то, чем он жил в городе, осталось там... Не скрывая волнения, он сказал, качая головой:

— Трудно нам будет... Отец и так чуть дышит, а тут еще эта болезнь.— Помолчал немного, спросил: — А что пишет Зося?

Мать пристально посмотрела на сына и, положив руки на колени, сказала:

— Я думаю, что со дня на день должна приехать... Она же больная. Неужели ее не отпустят? Ты же писал в Мо­скву, и она сама писала. Неужели там не обратят на это внимания, больного человека будут держать? Какой же из нее работник?

— Что ж, будем ждать, надеяться.

Мать заплакала.

— Ох, дети, дети, сколько с вами забот! И до самой могилы так будет.— Мать вытерла слезы уголком фарту­ка, посмотрела на сына и несмело спросила: — А как же ты, сынок, живешь? Может, женился уже, да нам не го­воришь?

Сын опустил глаза:

— Есть у меня одна девушка, не буду скрывать. Да что толку? Видно, у нас с ней ничего не получится...

— Что ты говоришь? — удивилась мать.— А кто же кого не хочет?

Сын усмехнулся:

— Не хочет... Трудно сказать, кто кого не хочет. Но одно ясно: мы разные люди. То, что нравится мне, не нра­вится ей, то, что ей приятно, мне противно. Мы часто спо­рим, ссоримся... Характеры разные, взгляды...

Мать слушала и недоверчиво крутила головой:

— Ты все про какие-то характеры говоришь. Никогда мы их не знали, и, может, лучше было. Как-то поладили б, если бы захотели. Ты же ведь не такой, как твой батька, умеешь и поговорить и знаешь, как себя по-городскому вести,— столько проучился. Гляди, сынок, если хорошая девушка, то не чурайся ее, не обходи. Или, может, ты хо­чешь обмануть ее, насмеяться? Боже тебя сохрани от такого греха!

Мать из доброй и заботливой вдруг стала суровой и жесткой.

Если бы не младший брат, может, и рассказал бы Ру­синович матери про то главное, что положило преграду между ним и Галей в тот новогодний вечер. Хотя... Он хорошо знал свою мать. Она осудила бы его, она стала бы на сторону Гали, хотя и не знала ее. Женщина всегда будет защищать женщину.

— Нет, мама, я не собираюсь ее обманывать... Да она и не такая, что даст себя в обиду... Просто мы чужие лю­ди, она порой не понимает меня, а я — ее. Возможно, потому, что она росла совсем в других условиях, не видела горя... Знаете, один наш студент женился, взял себе в жены городскую девушку. Он парень простой, открытый. Повез ее к своим родителям в деревню. Она приехала раз­малеванная, в перчатках, в туфельках на высоких каблу­ках, в черных очках, поглядела, как они живут, надула губы и сказала: «Ваня, собирайся, я тут не могу, тут, на­верное, полно блох». Ну и уехала. Каково тогда было родителям? А ему самому? Правда, я не думаю, что моя... знакомая такая же. Но все может быть...

Мать нахмурилась, задумалась, а потом снова вскинула глаза на старшего сына, начала говорить, видимо, о том, что давно накипело:

— Ты, сынок, рассказываешь, но, сдается мне, не все. Что-то скрываешь от нас... Все вы такие... Зося все таилась, никогда не говорила о своих секретах. А секреты до добра не доводят. Смотри! И младший у вас учится... Придет из школы — слова не скажет, как и что там у него. Ругают его или хвалят — мы не знаем. А как уж что по­допрет, как влезете в какое болото, тогда к родителям: помогайте, спасайте. А если бы сразу поделились, сказали, посоветовались,— может, и не было бы никакой беды. Умными очень себя считаете...