Струна звенит в тумане...

Лугину кажется, что он способен играть в штосс с призраком, не теряя рассудка, вырывая какую-то петербургскую тайну. Деньги, характер, рассудок и честь — это лишь внешние, подручные обстоятельства, бросаемые в игру… Какое гениальное ощущение «демона игры», своенравия случая, родственное, может быть, Ф. М. Достоевскому, — с ужасом риска, с комбинацией предчувствий, с ненасытностью души, только раздраженной риском и требующей новых опасностей, — живет в повести!

В ряду этих героев стоит и финн Якко из повести В. Ф. Одоевского «Саламандра», проделавший, к ужасу и несчастью близких ему людей, путь от «естественного» человека к одержимому «сверхцелью», маниакальной мечтой алхимику, покорившемуся демону стяжательства. Он стал стражем золотых слитков, которые добыты с помощью духа огня Саламандры, — но это скрытое золото не может смиренно «уснуть» в подвале, как спит оно у пушкинского скупого рыцаря. Злая воля этого золота вырывается, проносясь через душу Якко, и губит всех: его жену, доверчивую колдунью Эльсу, старого графа-алхимика, компаньона Якко.

Век девятнадцатый шествовал «путем своим железным» (Баратынский). Он был предан промышленным заботам, выдвигал на место всех былых кумиров одного всемогущего и нового — пользу, расчет, прибыль. Пламенный любомудр, поклонник Шеллинга В. Ф. Одоевский с ужасом вопрошал современников, в России и за рубежом: «Но смотри — душа твоя обратилась в паровую машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жизни не вижу!» Тревожась за изгнание души прекрасных порывов, «одушевляющего языка поэзии», идеальных чувств, как якобы бесполезных, мешающих успеху, он саркастически предупреждал: «Человек думал закопать их в землю, законопатить хлопчатою бумагой, залить дегтем и салом, — а они являются к нему в виде привидения, тоски непонятной!^ («Русские ночи»).

* * *

«…Прочитайте «Вечера» Гоголя… и самому «бессонному» приснится сон», — сказал однажды А. М. Ремизов.

Гоголь-сновидец, парящий над миром, созерцающий Диканьку, Сорочинцы, сам Днепр, художник, способный оживить в грезах непрерывный и безначальный поток жизни, словно исходил не из житейской ограниченной памяти, а из большой памяти народных поверий, памяти природы, нерукотворной летописи многих поколений людей. Откуда иначе взялась бы вольная казацкая республика в «Тарасе Бульбе», живущая в известном смысле в лоне природы, вопреки наглядной истории, исключительно по законам товарищества? Откуда возник уже в первой повести «Вечеров», в «Сорочинской ярмарке», всеобщий танец, «хаос чудных, неясных звуков», в котором «весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади»?

А сказочно-причудливая «Ночь перед рождеством»?! При наличии в повести реальнейших подробностей времени Екатерины II так и кажется, что ожил какой-то древний эпос, беззаботный золотой век. И здесь происходит тот безудержный карнавал озорства, лицедейства, непрерывных приключений, то празднество, которое не предписано никем, которое «дается народом самому себе» (Гете). У этого художественного мира есть условные, зыбкие границы. Верхняя точка этого мира — вероятно, тот уголок ночного неба, где творит свои «злодейские» дела, ворует месяц черт. А где же «низ», где земля в этом мире? Она, вероятно, там, в хате веселой ведьмы Солохи, которая прячет в мешки своих незадачливых кавалеров — черта, голову, дьячка и Чуба, отца прекрасной и горделивой Оксаны.

В этом фантастическом пространстве движется, изумляет даром лицедейства, непрерывной театрализации жизни не менее фантастическая народная масса. Она живет на зыбкой границе возможного и невозможного. Сколько интриг, сюжетов, которые мгновенно завязываются, вплетено в это предпраздничное ночное действо! Богатый козак Чуб ищет и не находит вместе с кумом дороги к дьяку и попадает к Солохе (месяц украден чертом, и «по всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку»). Кузнец Вакула, изъясняющийся с горделивой красавицей Оксаной почти нараспев («Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя!»), получает вовсе не пугающий его приказ о черевичках с царицыной ноги. Слова героини усилены, повторены для Вакулы каким-то злым духом, который «проносил перед ним смеющийся образ Оксаны»… Сам черт, укравший месяц, вовлечен в игру, в карнавал веселья: он ведет себя крайне «легкомысленно»…[6]

Мир доверчивых детей, способных и оседлать черта, и перелететь в Петербург, в царский дворец, как будто тоже веселится и движется у бездны на краю. Внутренняя тревога автора окружает безмятежную эту жизнь… Ей вот-вот придется платить оброк нарастающему вокруг бездушию, автоматизму, казенщине бытия. Веселость духа и блаженная бестолковщина уже и сейчас как будто кажутся насмешкой над беззащитностью этих наивных даже в хитростях чад земли. Барахтайтесь по своей воле! Перетасовывайте желания, вещи… Но только до поры.