Строговы

Евдоким отвернулся в сторону, делая вид, что не заметил Захара. Не радовался он приезду свата. День выдался горячий, и распивать чаи с гостями было некогда.

Захар провел лошадь в глубь двора и, не выпрягая ее, подошел к амбару.

Евдоким сыпал рожь из пудовки в широкий мешок. За кромки мешок держала Устинья, жена вернувшегося с Дальнего Востока вместе с Матвеем солдата Ермолая Пьянкова.

— Вот, Устиньюшка, тебе три пуда. Вернешь в петровки пять. Сама знаешь, хлебу теперь цены нет, а летом, бог даст, урожай будет, он, может, и в треть цены не пойдет, — говорил Евдоким, отставляя пудовку на порог амбара.

Знал Евдоким: ладный мужик у Пьянковой Устиньи, работящий, хозяйственный. Знал и то, что не вернут Пьянковы долга в петровки. Где им взять хлеба летом? Призаймут еще и семян весной. И придется Ермолаю Пьянкову отрабатывать каждый фунт полученной женой муки на юткинских полях.

— Сама понесешь или Ермолай захватит? — спросил Евдоким, указывая глазами на мешок.

— Да где он, Ермолай-то? Сам же, Платоныч, нанял купцу овес возить в город. Забыл, что ли? — недовольно проворчала Устинья.

— И впрямь забыл, с вами тут совсем голову потеряешь, — скороговоркой бросил Евдоким и снова обратился к молодой женщине: — Коли так, придется тебе расписаться порядка ради для.

Устинья подошла к чурбаку, поставила в тетради против отпечатка пальца Терентия крестик, потом взвалила мешок на плечо и пошла со двора. Мужики и бабы, стоявшие у амбаров, переглянулись, молча сговариваясь, кому черед просить дальше.

Из толпы вышел худенький старичок в ветхом, заплатанном полушубке. Борода его скаталась и торчала клином, глаза, скрытые под опухшими больными веками, слезились. Это был Иван Топилкин, отец все еще находившегося в бегах Антона.

Иван снял шапку, поклонился сначала Платону Юткину, с которым в детстве играл в бабки, потом Евдокиму.

Захар, наблюдавший за всем этим, усмехнулся вслух:

— Ты, Иван, ровно перед царями шапку ломаешь.

Старик Топилкин не взглянул на Захара. Зато Евдоким и дед Платон недружелюбно покосились на него.

— Ну, чего тебе, Иван, надо? — спросил Платон.

— Муки бы, Платон Андреич. Совсем голодуха задавила.

— Хлеба я тебе, Иван, не дам! — отрезал Евдоким, заслонив собой отца.

— Почему, Евдоким Платоныч? Ай, думаешь, не отработаю? — забеспокоился Иван.

— Сын твой Антоха обидел меня. В острог бы сукина сына за мельницу надо, да так уж я по доброте простил.

— Я за сына не ответчик, Евдоким Платоныч! — взмолился Иван.

— Одной породы! — будто отрубил Евдоким.

— Что же мне, с голоду подыхать? Ты не даешь, Демьян Штычков не дает, купцы залог требовают, а какой с меня залог? Одно остается — гроб!

Иван развел руками и взглянул на стоявших позади себя мужиков и баб, но все молчали: боялись за себя. Заступись — и пойдешь со двора с пустым мешком.

Иван Топилкин опустился перед Платоном на колени, плаксиво забормотал:

— Сжалься хоть ты, Платон Андреич!

— Иди, иди, Иван, все равно не дам! — не слушая старика, проговорил Евдоким.

Тут Захар Строгов не выдержал.

— Встань, встань, дурак! — закричал он на Ивана и обратился к Евдокиму: — Ну, сват, креста на тебе нет, пошто измываешься над человеком? Ведь на смерть мужика толкаешь!

Мужики и бабы оживились, кто-то из баб, прячась за спины соседей, сказал:

— И впрямь кровопиец.

Черные большие глаза Евдокима Юткина вспыхнули гневом. Он сердито окинул взглядом толпу и двинулся на Захара, размахивая большими руками.

— Ты, сват, не хозяин здесь! Меня учить незачем! Как мне жить, я сам знаю!

Захар рванулся вперед.

— Ты, сват, не маши руками! Я не из пугливых, меня не застращаешь!

Дед Платон, увидев, что между Евдокимом и Захаром завязывается ссора, что-то шепнул сыну на ухо, но это только подлило масла в огонь.

Евдоким, свирепея, закричал исступленным голосом:

— За гольтепу, сват, заступаешься? Ты, Захарка Строгов, сам гольтепа! Ты сам двадцать лет чужой хлеб ел.

— Я не чужой ел! Свой! Заработанный! Ты чужой хлеб ешь! Чужой! Грабленый! — кричал Захар. От волнения и натуги, с какой он старался перекричать Юткина, у него на щеках проступил яркий румянец.

Смуглое лицо Евдокима побелело. Кто-то из мужиков, наблюдавших за ссорой, не выдержав, крикнул:

— Так его, дьявола ненасытного!

Платон метался около Евдокима и Захара, уговаривая их прекратить ссору. Старик понимал, что возникла она не в урочный час: народ и без того роптал на Юткиных и Штычковых.

Длинные языки болтали, будто кто-то опять грозится пустить им красного петуха. Всем еще был памятен поджог кладей, учиненный неизвестно кем несколько лет тому назад. Платон побаивался: а ну-ка и в самом деле удумает кто-нибудь повторить!

На крик из дома прибежала Марфа. Не понимая, что происходит, она несколько секунд с испугом и удивлением смотрела на разгневанных Евдокима и Захара и вдруг заголосила, пытаясь хоть этим прекратить ссору.

Но Захар и без того решил отступить. Все, что надо, он высказал прямо в глаза, с обычной для него резкостью. Он решительно направился к лошади, хотя дело, из-за которого он приехал в Волчьи Норы, осталось несделанным.