Стременчик

Жизнь начиналась как обычно, открывались костёлы, в них шли благочестивые, деды вставали перед ними; ставни ларьков медленно опускали; продавцы выставляли на продажу хлеб и мясо; в Сукенницах начиналось повседневная суета; ничто не объявляло малейшей расположенности к волнению.

Даже улицы казались более пустынными, чем обычно.

Около того времени, когда в костёлах начинается заутреня, из закоулков, улочек и углов начинала постепенно стягиваться чернь, которой на рынке обычно не видели; люди в порванной одежде, с дикими лицами, словно чужие здесь и не знающие, куда идти. Они шли неуверенно, оглядываясь, чтобы ими управляли, сосредотачивались, рассеивались, шептались между собой, строились под стенами. Незначительная их численность постоянно росла, умножалась, и молчание перешло в глухой шум.

Прежде чем в костёле Девы Марии закончилась заутреня, рынок уже был переполнен. Некоторые из этих людей имели на плечах палки. В открытых кабаках толпа была немеренная.

Город одинаково на боковых улицах, как на рынке, приобрёл какую-то необычную физиогномику. О разгоне толпы уже не могло быть и речи, она состояла из тысяч и пополнялась новыми элементами.

Большое число любопытной челяди присоединилась к ней.

Затем появился Хоч, точно из-под земли вырос, которому поткатили, неизвестно откуда, огромную бочку, на которую он встал, чтобы возвышаться над толпой.

Из шума и гула голосов, какие царили на рынке, вдруг наступила великая тишина, и Хоч возвысил голос.

У него уже был хороший опыт в тоне и способе, каким нужно было говорить народу. Красноречие здесь необязательно и логика не нужна, но надо кричать и оратор должен делать акцент на обиды, угнетение и ущемления. Хочу легко это давалось, потому что действительно справедливость была на его стороне.

– Ходили мы в Ратушу, кланялись и представлялись напрасно, нас прогнали прочь. Не хотят слушать, делают своё, а бедный народ до бедности доводят. Мы все должны погибнуть все из-за нескольких плохих? Лучше, чтобы они погибли. Нашим по́том обогатились, кровь из нас высасывают.

Говорил он так, всё горячей, а народ всё живей поддакивал ему окриками. В этих сдавленных громадах произошло движение. Начали кричать:

– На Серафина! На Грациара! На Винка! На Бальцеров! На ветку их! Разрушать дома…

И, как бы по данному знаку, это сборище, разделившись на группы, ринулось к Ратуше, разлилось по улицам.

Сам Хоч вёл одну группу, вооружённую палками. В Ратуше уже никого не было: ни советников, ни заседателей. Комнаты были закрыты железными дверями.

Тут же один отряд с Хочем бросился на дом жупника Серафина, которого уже там не нашёл. Выломали ворота, поломали мебель, другие также стремились к домам обвинённых советников.

К счастью, все они, хоть поздно, ища спасения, смогли сбежать в замок. Их так преследовали, что чуть не настигли, когда за ними закрылись ворота.

Хоч на этом не остановился и, осмелевший, со всей тысячной толпой, осатанелой, гневной, качающейся как морская волна, появился под замковыми стенами, требуя выдать виновных.

Это произошло так неожиданно, что королева, король, двор были перепуганы нападением, и молодой Владислав бросился уже собирать к обороне щуплую горсть рыцарства, которая находилась на Вавеле.

К счастью, только что окончивший утреннюю службу в костёле епископ Збышек находился ещё в замке. В помощь ему прибежал Грегор из Санока.

Осада замка этими толпами людей была событием таким неслыханным и принявшим такие великие размеры, что, не давая пожару распространиться, должны были его немедленно предотвращать.

Хоч с главными предводителями штурмовал ворота, требуя уже не наказания виновникам, не правосудия, но прямо выдачи тех людей, которых гмин осудил на смерть. Допустить раз такое наказание и беззаконную месть значило бы отворить ворота постоянному беспокойству.

Спустя минуту, когда Хоч стоял у ворот и кричал, над ним появился в своём епископском облачении, в комже и епитрахили, серьёзный, холодный и суровый, ничуть не испугавшийся, епископ Збышек.

Знали его как мужа, который никому уступок не делал…

Хоч под впечатлением его величия невольным движением снял с головы шапку. Прежде чем он заговорил, Збышек тем голосом, которым привык громить короля, начал его отчитывать и требовал оставаться спокойным и отвести толпы прочь.

Только спустя какое-то время к нему немного вернулась его смелость, но этой короткой минуты, в продолжение которой он стоял молча, с непокрытой головой, хватило, чтобы у окружающей толпы отняла её спесь и остудила её.

Епископ тут же заговорил, сначала порицая этот способ требовать правосудия, потом несколько мягче стал обещать, что дело рассмотрится и разрешится так, чтобы ущерб и убытки были вознаграждены, вина наказана. Однако он требовал, чтобы сборище немедленно разошлось.

Хоч имел время вернуться к первому своему нахальству, и вместо того чтобы покорится, требовал выдачи жупника и советников, которые спрятались в замке.