Стрельцы у трона

   -- Правда ваша, бояре... Я, слышь, пытаю только. Нешто не вижу, што не пора моя в дела входить в государские?.. А знать хочу... Челом вам бью за все, што открыли мне по чести, по совести, бояре. Вижу: прямите вы по правде царству и мне. Не забуду тово. А ныне -- делайте как лучче. Отца патриарха я и сам попрошу...

   -- Да, уж не миновать... Вот еще боярам доложим думным все, што с тобой, государь, толковано. Без их -- не можно решать. Такой обычай...

   -- Толкуйте. Скорее лише б... А то и вправду мятеж пойдет по земле... Ну, с Богом идите по делам своим, бояре...

   И Петр расстался с ними, торопясь скорее к Наталье, чтобы рассказать ей про первый тяжелый урок государственной мудрости, который получил сегодня.

   Все помянутые в челобитных полковники и Кравков немедленно были взяты под караул. Обвиненные полковники поспешили и, кто сколько мог, внесли деньги на раздачу стрельцам по челобитной. Но уже 3 мая явилась к царю вторая толпа стрельцов с требованием: передать виновных в их распоряжение.

   -- Приказная правда нам ведома. Кто богат, тот и прав, -- кричали, обнаглев, стрельцы. -- Откупиться думают, кровопийцы! Ты больно юн, государь. Твои бояре и тебя морочат, и нас хотят на век закабалить.

   Едва удалось патриарху успокоить мятежных. Митрополиты, архиереи, попы и монахи, даже придворный пиит и любимец Сильвестр Медведев в том числе, в Кремле и в слободах увещали стрельцов, заклинали, порою со слезами, об одном:

   -- Сделано по-вашему, дети Христовы. Слыхали указ государя милостивый, по коему головой выданы вам все ваши обидчики. Одно молим: не имайте тех полковников, не берите в ваши приказы стрелецкие. Негоже так. Перед всей землей не пристойно так делать: словно суда нет царского на злодеев. Челом добейте государю, детки, он бы их судить приказал по закону. Верьте Богу, чада: не будет потачки злодеям вашим. И сами при том станьте, видеть будете: какая кара постигнет лихоимцев. Сам кир-патриарх, святейший Иоаким послал нас. Ужли для нево не сделаете, для богомольца, заступника нашего перед престолом Божиим?

   Буйные, но набожные стрельцы, особенно те, кто постарше, согласились на увещания духовенства.

   Это было так ново для воинов-слобожан. К ним, к ихним плохим сьезжим избам, к "приказам" приезжали и приходили властители духовные, князья церкви, и попы и проповедники, просили, уговаривали, не угрожая ничем, а призывая к милосердию, поминая о правде Божьей, о благе государства, о таких вещах, которые никогда здесь не поминались.

   -- Волим так, как желает святейший отец патриарх, -- ответили повсюду стрельцы.

   И арестованные полковники, после разбора их дела, были приведены и поставлены перед Стрелецким разрядом, на Ивановской площади.

   Тяжелая получилась картина.

   Выборные от всех шестнадцати полков и от бутырцев, не совсем трезвые, но сосредоточенные, суровые, стояли у самого крыльца Стрелецкого приказа, как стоят на похоронах. И любопытствующие рядовые стрельцы плотными рядами теснились за этими выборными. Дальше кучками и небольшими группами толпился люд московский.

   И чем дальше от места наказаний, от приказного крыльца, тем больше толпился народ, окаймляя, по обыкновению, все выступы зданий, взбираясь на колокольни и звонницы соседних церквей.

   Кипучая площадная жизнь шла своим чередом. Площадные приказные, стряпчие и писцы строчили простому, темному люду кабалы и челобитные, продажные и торговые записи. Разносчики со всяким товаром и напитками, стригуны-цирюльники, забегающие сюда со Вшивого рынка, барышники, продавцы с ларьков -- все они уделяли порой внимание печальному событию, которое сейчас происходило у Стрелецкого приказа. Но, привыкнув к ежедневным казням, совершаемым здесь же, скоро опять принимались за свои дела.

   У самой лестницы Стрелецкого приказа, под охраной стрельцов, стояли в грязных, изодранных местами, но дорогих нарядных кафтанах полковники, выданные стрельцами "головой", то есть на полную волю челобитчикам, как было принято в старой Руси.

   Все шестнадцать обвиненных стояли, разбившись на три-четыре кучки. У самых ступеней, опустясь на выступ лестницы, сидел, раздавленный горем и стыдом, седой, грузный генерал-майор Бутырского полка Матвей Кравков. Он опустил голову на руки, словно закрывая лицо от людей, и только большие, еще не совсем поседелые усы свисали длинными концами наружу из-под рук боевого начальника, отданного теперь во власть его собственным солдатам. Плакать он не мог, не умел. Глаза, воспаленные и сухие, жмурились даже под прикрытием рук. Как будто свет майского веселого дня, пробиваясь сквозь пальцы, резал их нестерпимо. Порою только широкая, мощная грудь старого бойца судорожно вздымалась высокой волной и сразу опадала. Он напоминал огромную, обомшенную годами рыбу, выброшенную на сушу и задыхающуюся в чуждой среде.

   Рядом с ним сидел всегда спокойный, невозмутимый Кроме. Высокий, костлявый, но тоже крепкий человек, он и квадратной головой, и таким же угловато-прямолинейным телом производил впечатление вытесанной из дерева фигуры.