Стрелок-4

Сначала было торжественное заседание, где Дмитрию с помпой вручили почетный диплом. Затем последовала череда банкетов, на которых светила отечественной науки под коньячок с бужениной пели дифирамбы молодому коллеге, не забывая, конечно, и себя любимых. Отчего примерно после третьего бокала, из речей ораторов стало следовать, что именно они выпестовали новое светило, именно их отеческая забота дала возможность огранить столь самобытный талант и именно под их руководством и при непосредственном участии и были сделаны все эти выдающиеся открытия.

— Помилуйте, — попробовал возразить кто-то из не столь увлекшихся божественным нектаром из Ангулемах[1], - изобретения, пусть даже и столь хитроумные, это все же не открытия!

— Да какая разница, — вяло отмахнулся ученый муж, — главное, что это все прославит именно российскую науку и… ик… наливай! Может, в последний раз. [2]

Еще одним сюрпризом для новоявленного «академика», стало то, что банкет для ученых мужей был за его счет, и он, даже не подозревая об этом, проявил настоящую щедрость. Впрочем, нет худа без добра, среди людей пришедших поздравить молодое дарование было несколько видных юристов, имевших неосторожность пообещать своему новому знакомому любое возможное содействие в случае надобности. Надо ли говорить, что надобность возникла, и очень скоро?

Хотя российскую прессу еще никто не называл четвертой властью, сказала свое веское слово и она в лице давних знакомых Будищева Постникова и Нарышкина. Первый из них и сам бывавший в заключении воспринял ситуацию с воспитанницей Будищева близко к сердцу и разразился пространной статьей, апеллирующей к чувствам читателей, второй в короткой заметке едко высмеял полицию, занимающейся вместо поимки действительно опасных преступников, арестом благовоспитанных девиц.

Но как ни странно, вся эта газетная шумиха и ходатайства светил юриспруденции не возымели ни малейшего действия. Даже Мещерский, вызвавшийся похлопотать за задержанную девицу, не смог добиться ничего положительного, о чем с немалым смущением сообщил Будищеву.

— Увы, Дмитрий Николаевич, — нашел мужество признать он, — я имел несчастье сильно переоценить свое значение в министерстве. Все что мне удалось, это перевести бедную девочку в отдельную камеру, и теперь среди ее соседок нет проституток и воровок.

— Что же, спасибо и на этом, — вздохнул подпоручик.

— Все не так плохо, — поспешил успокоить его князь. — Никогда не думал, что скажу это, но у нас теперь, слава богу, есть гласный суд присяжных и когда дойдет до него, вашу протеже, несомненно, оправдают. Просто…

— Что, просто? — насторожился Будищев.

— Вы позволите говорить с вами откровенно? — немного помявшись, спросил чиновник.

— Я требую этого!

— Ну, хорошо. У меня сложилось впечатление, что вы, мой друг, очень сильно оттоптали кому-то ногу среди сильных мира сего.

— Но, кому?

— Ах, если бы мне знать, — с неподдельным сожалением пожал плечами Мещерский. — В таком случае, я, скорее всего, смог бы решить этот вопрос. Нет, ваш недоброжелатель действует исподтишка, очень осторожно.

— Это может быть Ковальков?

— Кто, простите?

— Жандармский ротмистр Ковальков.

— Господь с вами! Тоже мне нашли серого кардинала. Он же пустое место в блестящем мундире. Ничтожество. А почему вы спросили?

— Он единственный, про кого можно сказать, что я оттоптал ему ногу. Хотя нет, был еще Бриллинг.

— Это из каких Бриллингов?

— В гусарах служил…

— Ах, да, припоминаю, была какая-то скандальная история, за которую его перевели из гвардии в Закаспийский край. Вы в походе с ним повздорили?

— Не совсем. Я в некотором роде, и был той скандальной историей.

— Любопытно! Но тоже вряд ли. То есть, подлости этим господам на подобное вполне хватило бы, а вот необходимых связей точно нет.

— Тогда что?

— Я не знаю. Могу сказать лишь, что это очень опасно для юной мадемуазель Филипповой.

— Почему?

— Видите ли, мой друг, тюрьма такое место, где угодивший в нее человек целиком и полностью зависит не от закона, а от прихотей его служителей, причем самого низкого ранга. Вот взбредет в голову какая-нибудь отвратительная блажь надзирателю, и он может учинить любую пакость.

— Какую? — похолодел Дмитрий.

— Да любую! Принудить к сожительству, или перевести в камеру к таким персонажам, что братья Гримм от страха вздрогнули бы. Или спровоцировать на неповиновение и подвести под порку розгами. Она ведь из мещан?

— Да.

— Тогда нет никаких препятствий.

— Но ведь телесные наказания для женщин запрещены?

— Конечно, запрещены. Только вот в нашем богоспасаемом отечестве строгость законов издавна компенсируется их всеобщим неисполнением. Увы, упадок нравов в народе таков, что без кнута не обойтись…

— Что?!

— По крайней мере, — спохватился Мещерский, видя, как блеснули глаза Будищева, — так думают многие из начальствующих лиц, и нет никого, кто бы мог помешать им.

— Зачем вы мне это рассказываете?