Страстное тысячелетие

— Вы говорили, что его освободят, маменька.

— Что? Ах, да… Говорила, да. Они и должны были так поступить. Стражник не понял приказа отца твоего — его накажут, не беспокойся. Ты не виновата.

— Почему ему отсекли голову?

— Я же говорю — стражник.

— Отец не удивился.

— Он не подал виду при гостях. Забудь обо всем. Забудь его. Мало ли смутьянов ходит по нашей земле? Одним меньше — так и лучше.

— Матушка, я хочу побыть одна.

— Ступай.

«Вот как легко я справилась с тобой, Антипа. Только не нравится мне такая победа. Мне ты отказал, а дочке — уступил. Как ты смотрел на неё! Надо бы поскорее выдать её замуж. Вот хотя бы за другого брата твоего, тоже Филиппа. А она и противиться не будет — ничего в этом не смыслит, чиста, юна, податлива».

* * *

«Как они мне все надоели! Все лгут. Всюду ложь. И никто никого не желает понять. Да и неспособен. Мать… как она легко забыла отца! Может, он и не заслуживает по её представлениям того, чтобы о нём помнить, но, по крайней мере, он ничем не хуже своего братца. Тем только и хуже, что проиграл. Коварства ему не хватило. Неумение делать карьеру на предательстве и отсутствие смелости при осуществлении низких замыслов составили ему славу порядочного человека. Даже мать не понимала его — издевалась над его чистоплюйством, а он изменял ей с каждой служанкой, с каждой рабыней… На этом его интересы и ограничивались, старый кобель. Я ему ничем не обязана — не думаю, чтобы желал он моего рождения. Да и сестер, да братьев у меня, вероятно, сонмы… Теперь вот — поделом ему — изгнанником живет, как частное лицо. Ни брат, ни жена не желают знать его, для них он мертв, да и лучше бы всем было, если бы он умер. А за мной-то как следят! И все почему — каждый строит на мне расчеты. Дядя, кажется, не в шутку влюбился. Матушка заметила это и желает помыкать им за счет власти надо мной. Оба передо мной ужом вьются, ласкают… Самое ценное для них в том, что я, дескать, невинна… Это для них товар — один готов купить его любой ценой, другая — продать… Знали бы они… Приходится притворяться. Чем больше я себе позволю, тем глубже надо прятать концы в воду, тем сильнее они верят, что я чиста. А я итак чиста, да только не в том смысле. Я ни к кому не испытываю этой болезни, что у них называют любовью, а на самом деле — это скорее всего каприз, прихоть, которую они в себе раздувают, пестуют, и рады потакать своим желаниям, оправдывая отсутствие воли силой страсти. Ничтожества — те, кто страсть не способен подчинить рассудку. Вот хотя бы этот Иоанн… Не стар ещё — годков тридцать ему. Отрастил бородищу, ходит в грязную одежду одетый, говорит бог весть какую околесицу… Господь, видите ли, явился к нам. Что же Господь не заступился за него? Если бы его отмыть, постричь бороду, откормить маленько — мог бы доставить много радостей такой девушке, как я, хотя бы. Так нет — он будет говорить в глаза всем неприятные вещи. Вот и дождался. Если бы мне его отдали в полное распоряжение. Я, пожалуй, сделала бы его своим дружком… Вон он, какими глазами на меня смотрел. Праведник, святой, а как я словно невзначай откинула юбку, да показала ножку… А потом нагнулась её поправить, а одежда свободная, да тонкая на мне была. Я же видела, как он взглядом следил — узрел мою грудь. Сорным семенем меня назвал, а сам бы не прочь облапать это сорное семя, да и своим семенем залить. Жаль, не вышло… Не позволила бы матушка тебя отпустить, да и дядя тоже… А впрочем, он много говорил, а кто говорит много, от того толку мало бывает. Как мерзко губы его скривились, когда голова на блюде лежала… А глаза… как живые, только выпучены… В невинности меня растят, а такую мерзость не постеснялись доченьке сунуть в руки. А я эту дрянь матери — «Матушка, возьмите…» Она, кажется, на самом деле поверила, что я не знала, что означает «голову на блюде». Мне не пять лет, однако, да и в пять лет я не ошиблась бы на этот счет. Смертная казнь у нас, говорят, отменена!.. Что толку? Каждый день кого-нибудь убивают, и каждую неделю кого-нибудь казнят. Не всегда на публике, конечно, но в казематах у дяди… Уж я-то знаю… Нагляделась, как обнаженные трупы сваливают собакам. Дедушка, когда младенцев велел убивать, сказывают, реки крови текли по улицам. То-то собаки покормились… Собакам только и вольготно в Иудее. Вот уж погодите — мне бы только вырваться от вас. Замуж выйду — надышусь свободно. Вот хотя бы за Филиппа Второго, брата вашего, папаши вы мои престарелые, сладострастные… Он староват для меня — ну так я найду с кем натешиться, зато уж он у меня будет под пятой…»

* * *

— Великий тетрарх, сказывают, что Иисус творит чудеса. Будто взял он пять хлебов, и переломил их, да так переламывал, что накормил не одну тысячу человек, да ещё и осталось двенадцать корзин провианта?

— Сказывала мышь, что слона съела.

— Многие подтверждают, что это — правда.

— Так ты мне покажи этого чудотворца, Админ.

— Привести ли его силой во дворец?

— Силой не надо.

— Пригласить?

— Ну уж нет! Всякого сброду мне во дворец приглашать только не хватало!

— Стало быть, тайно арестовать.