Страстное тысячелетие

— Великий тетрарх, Иисус схвачен. Его взяли люди первосвященника Каиафы.

— Слуги церкви расторопнее моей полиции!

— Его повели к первосвященнику Аннану.

— Много народу вокруг него?

— Тысячи две, не меньше.

— А твоих людей среди них сколько?

— Полторы сотни. И все подчиняются знакам, которые им показывают мои приспешники.

— Так вели же им кричать «Распять его!»

— Они станут так кричать, когда им покажут пальцы, сложенные крестом.

— Так вели же им держать так пальцы всё время!

— Да, великий тетрарх.

* * *

— Дальше?

— Спросили, в чем суть его учения, но он ответил, что вокруг везде его ученики, пусть спросят у них. Тогда один книжник влепил ему пощечину, говоря, что он разговаривает с первосвященником, и ему следует быть более уважительным. На это он ответил, что пока не доказали, что он лжет, следует считать его слова правдой, а доказать, что он лжет никто, дескать, не сможет, и, значит-де он говорит правду.

— Хорош адвокат сам себе! Этак всякий безродный скажет, что он — сын господа, и коль скоро настоящего отца его не сыщется, так, стало быть, так оно и есть? Ха-ха-ха! Вот насмешил!

— Тогда Анна, который именем своего родственника Каиафы решал многие дела, в этом деле не посмел ничего решить и отправил его к первосвященнику Каиафе.

— Прямо не мятежник, а живая реликвия! Что же его по священникам разводят, Админ?

— На суд.

— Ну да, конечно, на суд. Что же могут первосвященники присудить мятежнику? Покаянные молитвы?

— Они отправили его на суд Синедриона.

— Ну это уже кое-что посущественнее. Значит, собрались Синедрионом, так? Кто же выступал перед ними?

— Каиафа говорил. Он сказал, что если не пресечь лжепророка, он принесет гибель всему иудейскому народу.

— Правильно, толково. Дальше что же?

— Он говорил, что он не желает зла Иисусу, но Иисус, видимо, желает зла иудеям.

— Пожалуй, тут он перегнул. Он едва ли желает зла своему народу, просто он не ведает, что творит. Если он поднимает мятеж, то никакими силами его не сможет остановить, так что и для него самого было бы лучше чтобы всё оставалось, как есть. Бунтовщики всегда оказываются способны лишь вызвать бурю, а остановить её не в их власти. Меч, который они вкладывают в руки народу в конечном счете отсекает их головы. Так к чему же призывал Каиафа?

— Он сказал, что лучше казнить одного смутьяна, чем допустить гибель целого народа.

— Пусть умрет один, но все спасутся. Это — принцип сохранения правопорядка, Админ. Если бы у меня не было тебя, я бы взял на твое место Каиафу. Какие отличные стражники получались бы из священников! Они владеют профессией шпиона, воина, дипломата и народного трибуна! Кто умеет разговаривать с богами, тот умеет убеждать народ. Если бы я не был Иродом, я бы хотел быть Каиафой.

— Каиафа много ниже тебя, тетрарх!

— Но расторопнее тебя, Админ! Что же дальше было?

— Его отправили к Понтию Пилату.

— Кто посмел нарушать покой преторианцев накануне Пасхи?

— Они и не нарушали. Они подошли к воротам. Понтий Пилат удивился. Он сказал, что не желает вмешиваться в дела иудеев, и отправил его к тебе.

— Так его ведут ко мне?

— Уже привели.

— Ждут? Правильно, пусть подождут. А что народ? не расходится?

— Прибывает, великий тетрарх.

— Прибывает? Они что же, надеются, что их пустят во дворец?

— Они будут стоять и ожидать твоего решения, великий тетрарх.

— Разве твои люди не кричат «Распни»?

— Они кричат гораздо громче, чем я предполагал. На каждого моего человека приходится дюжина зевак, которые кричат «Распни!» ещё громче тех, которым я плачу за эти крики.

— Так оно всегда и бывает. Хорошая закваска сбраживает всё тесто. Вот под эти крики и приведите его ко мне.

* * *

— Вот ты какой, Иисус… Не похож на царя, не похож на бога, на пророка тоже не похож. На безумного похож. Будешь ли творить чудеса, чтобы спастись? тебе другого ничего и не остается.

— Чудеса делаются ради тех, кто их достоин.

— Ради себя ты уж постарайся!

— Так ради себя или ради тебя?

— А ты уже разделил мир на своих и чужих? Помню, ты говорил: «Кто не со мной, тот против меня»?

— Я говорил: «Кто не против меня, тот со мной».

— Какая разница?

— Ты не видишь пропасти, что разделяет эти два мнения? Я говорю, что каждый, кто не враг — друг, ты же говоришь, что всякий, кто не друг — враг. Тех, кто не высказался ни за, ни против, я отношу к друзьям, ты относишь к врагам.

— Как можно равнодушных считать друзьями?

— Они не воюют против меня, они позволяют мне жить в мире, значит, они друзья.

— Но с их молчаливого согласия тебя казнят! Значит, они — твои враги!

— Но они не требовали казни и не возражали бы против её отмены. Они друзья.

— Они не просят помиловать, и не осуждают твоих палачей, они — враги!

— Нелепо враждовать с целым народом. Весь народ состоит из равнодушных. И часто это — лучшая его часть.

— Лучшая часть народа согласна с действиями правителя и подчиняется его законам!

— Лучшая часть народа подчиняется его законам даже когда не согласна с действиями правителя.

— Так почему ты призывал к бунту?

— Я не призывал к свержению правительства. Я призывал к отказу от предрассудков и к перемене своей души.