Страсти по Феофану

Казнь произошла 30 августа 1379 года на Кучковом поле. (Так оно звалось в память о событии более чем двухсотлетней давности — здесь великий князь Юрий Долгорукий порешил боярина Кучку, мужа своей любовницы. А потом въехал как хозяин в небольшое кучковское сельцо на реке Москве. Вот с того момента и ведётся отчёт истории стольного российского града). Вельяминову-старшему отсекли голову; неумелый палач сделал это с третьей попытки, причинив жертве страшные терзания и облившись кровью от воротника до сапог; многим женщинам-зевакам в толпе стало дурно. Младшие братья Вельяминовы плакали. А у Дмитрия Ивановича не сходило с лица выражение брезгливости и презрения. Сразу после смертоубийства он вскочил на коня и умчался с поля в окружении гридей-мечников. А народ продолжал толпиться, обсуждая увиденное: многие считали, что изменщика было бы достаточно просто высечь и сослать под конвоем в дальнее село; а теперь неминуемо жди беды — Божьей кары.

Вскоре очередь дошла и до Феофана. Княжью волю объявил ему всё тот же Драница, прочитав по писанному в пергаменте. От себя добавил:

   — Ну и слава те, Господи! Доля чернеца, конечно, не сладкая, но зато останешься цел. И ещё распишешь фресками не один собор.

Дорифор ответил:

   — Разумеется, лучше быть монахом, чем мертвецом... Но сказать по правде, никогда я не мог понять, почему христианскую схиму — высшую ступень добродетели — сделали у нас разновидностью наказания?

Мелко посмеявшись, дознаватель проговорил:

   — Бытие наше скорбное сплошь полно подобных противуречий. Отчего мы крестимся не тремя перстами, символом Троицы, а двумя? Отчего мы входим в храм с непокрытою головою, но в обуви? Отчего попам не дают прихода, прежде чем не женятся, коли святость в безбрачии?.. Все мы дети обычаев. И задумываться над сим — лишь мозги свои мучить.

   — А когда меня свезут в Чухлому?

   — Завтра на рассвете и тронешься.

Утром Софиана заковали в железные обручи — на ногах, на руках и на шее, меж собой соединённые цепью; от малейшего движения поднимался звон, так что незаметно бежать было невозможно. Усадили на солому в телегу, и дружинник-возница от души хлестнул лошадь: «Н-но, родимая!» По бокам и сзади поскакали три дружинника-кметя.

Ехали вдоль реки Неглинки, а когда покинули Москву, потащились всё по той же дороге, что и княжеский поезд весной — на Хотьково и Радонеж. К вечеру достигли Переяславля, где заночевали. Живописец ждал, что сейчас его украдут, как и было обещано князем Серпуховским; но никто и не думал нападать, путешествие проходило мирно, и надежды на избавление таяли с каждым часом. Грек перебирал варианты: что-то помешало? или же Владимир Андреевич передумал выручать Феофана? или просто успокаивал с самого начала, а на деле не собирался нападать на конвой? Богомаз ворочался и звенел цепями. Жизнь казалась невыносимой, тошной, гнусной. И соображение появилось: «Лучше бы меня обезглавили вместе с Вельяминовым. Никаких бы тогда не было забот!»

Растолкали его очень рано, дали воды и хлеба, два мочёных яблока. Вскоре возобновили путь — на обед остановились в Ростове, а к закату прибыли в Ярославль. Здесь-то и случилось невероятное: несколько вооружённых людей наскочили на мечников-конвоиров, сбили с лошадей и связали; а возница, воспользовавшись сумятицей, убежал неизвестно куда. Нападавшие расклепали цепи на пленнике, но снимать наручники и ошейник не затевались, не желая упускать времени; отвезли на коне по крутой тропинке к берегу Волги, усадили в чёлн. А главарь налётчиков так сказал:

   — По велению известной тебе особы, с человеком нашим доплывёшь до Городца-Радилова. Дальше — сам. На, держи четыре рубля и письмо от жёнушки. Прощевай, любезный Феофан Николаич! Мы всё сделали, что смогли.

Тот отвесил им поясной поклон:

   — От всего сердца благодарен. И спаси вас Господь, родные.

В совершенных сумерках лодка отвалила от берега. Быстрое течение и попутный ветер помогали двигаться с превосходной скоростью. По утру проскочили Кострому и к исходу дня приближались уже к Юрьевцу-Повольскому.

4.

Вот что писала Маша в грамотке к Дорифору: