Страсти по Феофану

   — Ничего и никого не боюсь. Отбоялся, хватит. Пусть они трепещут. И захлёбываются соплями от страха. Потому что пощады мерзавцам не будет.

Но внезапно со двора долетел новый шум, распахнулись двери, и в палату ворвались вооружённые люди. Всё произошло столь стремительно, что никто, в том числе дружинники Вельяминова, не успели даже схватиться за клинки. Из-за спин мечников вышел воевода Никифор Кошкин, прыщеватый и кривозубый. Взвизгнул по-поросячьи:

   — Всех схватить! Всех связать! А Ивашку особо, с головы до пят!

Кто-то из подручных спросил:

   — Грека тоже?

   — Тоже, тоже! Он пособник, иуда, ворог! Ишь, как принимал супостата — лучшие яства метнул на стол, фряжское вино. Мы его сами напоим — в глотку вольём свинец!

Больше всех ругался Иван, поминая лукавого и обматерив Кошкина. Но ему рот заткнули тряпкой. Феофан пытался оправдываться, говорил, что не виноват — проявил к приезжим простое гостеприимство, и тому подобное, но его не слушали. Выскочила Маша и, упав на колени, стала умолять: не берите мужа, он простой иконник и ни в чём не замешан.

   — Убирайся! Дура! — заорал на неё Никифор. — По мордам получишь! — и действительно замахнулся на женщину.

Тут уж Софиан не стерпел: вырвался и так съездил воеводе по роже, что тому не удалось устоять на ногах. Кошкин встал и выплюнул на ладонь два обломанных зуба. Жалобно воскликнул:

   — Тать... паскуда... как же ты посмел?.. Бей его, братва!

Мечники набросились на обидчика и отделали византийца по первое число. А потом поволокли вслед за Вельяминовым и его людьми. Маша плакала, причитая горько:

   — Что же я наделала! Господи, прости!.. Почему в Нижний не уехали? Всё теперь пойдёт прахом!..

Следствие по делу вёл московский приставник, сам боярин, из старинного рода Чуриловичей, звавшийся Иваном Григорьевичем Драницей. Был он тощ, как щепка, а вернее, дранка (тонкая дощечка под штукатурку), и за это получил своё прозвище. Говорил неспешно, задавал вопросы негромко, много раз переспрашивал про одно и то же, а потом указывал дьяку-писцу — это уточни, это переделай. К богомазу он отнёсся по-доброму, понимая, что участие Дорифора — косвенное и почти что случайное. Но сказал откровенно:

   — Вся беда, Феофан Николаич, что попал ты под горячую руку. Дмитрий-то Иванович в гневе крут. «Всех, — кричит, — обезглавить! Никому спуску не давать!» А противиться князю — кто ж посмеет? Разве что Владимир Андреевич, твой единственный друг. Братцу говорит: Грек не лиходей, не предатель, не вор. Только Дмитрий, увы, упёрся: обезглавить — и точка. Положение твоё скверное.

Софиан молчал. Выглядел, конечно, неважно — похудевший, хмурый, с синяками от недавних побоев, — но без видимых признаков волнения. Относился ко всему равнодушно, как-то отстранённо. Думал: «Что тревожиться? Не послушал Сергия, не подался в Нижний — вот и получил. Мне-то что? Голову снесут — и мгновенная смерть. А вот Маша с Гришей — как они останутся без меня? Смогут ли добраться до Новгорода Великого? Коли доберутся, приживётся ли сын в семье мачехи? Столько безответных вопросов! Вот что беспокоит меня больше остального».

28 августа, ближе к вечеру, живописца привели для очередного допроса. Но Драница с дьяком не появился, а в подвал спустился Серпуховский князь, усадил художника в дальний угол, чтобы находиться подальше от возможных «слухачей» за дверью, и проговорил в самое его ухо:

   — Послезавтра казнь. Но казнят одного Ивашку. Четверых Вельяминовских кметей и тебя разошлют по дальним монастырям, где затем постригут насильно в иноки. Ты направишься в Чухлому, в Костромские леса. Мы попробуем по дороге тебя выкрасть. Но обратно в Серпухов ты вернуться не сможешь. Да и в Новгород Великий, пожалуй, тоже. Подавайся в Тверь или в Нижний.

   — Да, скорее, в Нижний, — согласился тот, а потом сразу попросил: — Главное не это, главное — Мария Васильевна и Григорий. Не оставь их, княже, не позволь погибнуть.

   — Можешь быть покоен: я твоим родным подсоблю. А когда сумятица из-за старшего Вельяминова поутихнет, или сам вернёшься ко мне, или выпишешь к себе всё своё семейство.

Феофан ответил растроганно:

   — Я отныне перед тобою в неоплатном долгу...

   — Перестань, пожалуй: я тебя искренне люблю. Твой талант и твою душевность. Брат не прав, и мои действия — лишь восстановление справедливости. Он потом поймёт и меня простит.