Страсти по Феофану

Поклонившись, молодой человек ответил:

   — Аз, раб Божий... Не пондравилось?

   — Да о чём ты! Прелесть, восхитительно! Кто тебя учил?

   — Особливо никто. Силами своими дерзаю...

   — Приезжай ко мне в Серпухов. Сообща потрудимся.

Тот опять склонился почтительно:

   — Непременно пожалую. И почту за высшее благо...

Санный поезд начал своё движение.

   — Как тебя зовут? — бросил, обернувшись, художник.

И услышал сквозь ветер еле различимое:

— Аз есмь Андрейка... по прозванью Рублёв...

3 .

Между тем крымские татары во главе с новым ханом Тюлябеком (а фактически снова правил темник Мамай) оказались лицом к лицу с очевидной двойной опасностью, противостоя сразу двум врагам — хану Тохтамышу, захватившему Сарай, и московскому князю Дмитрию, отказавшемуся дань платить в прежних величинах. Одолеть обоих сразу было трудно, даже объединившись с Рязанью и Литвой. Предстояло сделать нелёгкий выбор — с кем сражаться в первую очередь?

Тут в Солхат прибыло посольство из Москвы — это лжемитрополит Михаил-Митяй всё-таки собрался в Константинополь к Патриарху. Возглавлял посольство боярин Кочевин-Олешеньский, а всего ехало человек под сто — три архимандрита, пять митрополичьих бояр, два толмача-переводчика, многие игумены, попы, дьяконы, монахи и простые слуги. Кочевин имел разрешение Дмитрия Ивановича на переговоры с татарами: окончательно ссориться с Крымом Москва не хотела, так как думала воевать с Литвой. И боярин добился мира: обещал платить «выход» по-старому и в заздравных молитвах поминать Тюлябека с Мамаем прежде имени великого князя. Удовлетворённые крымчане выдали Митяю ярлык, подтверждающий его полномочия как митрополита, и позволили проследовать в Каффу, чтобы сесть на генуэзский корабль, отправляющийся в Галату. Путешествие русских шло своим чередом, несмотря на пророчество Сергия Радонежского, данное накануне отъезда посольства из Москвы: «Зря вы это затеяли, православные. Самозванец не увидит стен Царьграда, бо умрёт по дороге».

Замирение Мамая с Дмитрием не понравилось Ивану Вельяминову, всё ещё жившему в Солхате и надеявшемуся на войну со своим заклятым врагом. Поругавшись с татарами и купцом Некоматом из Сурожа, Вельяминов поскакал в Серпухов. Он по-прежнему делал ставку на Владимира Андреевича: тот в ответном письме Ивану соглашался выступить против двоюродного брата, захватить белокаменную и назначить Ивана тысяцким. (Вельяминов-старший не знал, что письмо это было послано с ведома самого Дмитрия — чтобы выманить изменника из Старого Крыма). На дворе стоял август 1379 года. До великой битвы на Куликовом поле оставалось ровно двенадцать месяцев.

Поздно вечером возле дома, где обосновалась семья Феофана Грека, неожиданно раздался конный топот. Кто-то задубасил в ворота. На вопрос привратника, что им надобно, раздражённый мужской бас прогромыхал:

   — Открывай, собака! Сам великий болярин к твоему хозяину прибыли!

Дорифор вышел на крыльцо. В свете факела он увидел Ивана Вельяминова с четырьмя подручными на конях.

   — Чай, не узнаешь меня, Гречин? — вопросил перебежчик.

   — Как же не узнать, Иван-ста Васильич? — чуть волнуясь, ответил Софиан. — Ты помог мне однажды выбраться из Солхата, я отвёз твоё письмо Серпуховскому князю. Что теперь привело тебя к моему двору?

   — Не простая прогулка, как ты понимаешь, — произнёс вельможа и движением ловкого кавалериста спешился. — Не прогонишь, нет? Мы переночуем и назавтра отправимся на беседу в Серпуховский Кремль. В городе ли князь?

   — Да, оне приехали о прошлой неделе.

   — Замечательно.

Слуги быстренько собрали на стол. Маша, на шестом месяце беременности, со вполне округлившимся животиком, ими распоряжалась. Вельяминов и его дружинники стали есть, запивая трапезу дорогим вином, и при этом жаловались на жизнь, каторжную долю изгнанников, никому, по сути, не нужных — ни солхатцам, ни москвичам.

   — Я тебе скажу прямо, — говорил Иван, уминая мясо, — ты единственный мой друг и остался. Некомат — подлец, жалкая скотина, на уме только деньги. Тюлябек — болван, ничего не смыслящий в серьёзных делах. А Мамайка — презренный словоблуд, не способный руководить войсками. Ненавижу всех.

   — Ди Варацце — как, по-прежнему консул Каффы? — проявил любопытство Дорифор.

   — Жив курилка. Время не берёт таких негодяев.

   — А не слышал, как его падчерица Томмаза-Пульхерия с мужем и ребёнком?

   — Нет, не ведаю. Мне до этих людишек интереса нет. А зато мои братцы, я слыхал, процветают при дворе Митьки-дурака?

   — Видимо, не жалуются. Оба воеводы, средний, Тимофей, по-прежнему окольничий.

   — Недоумки. Бестолочи. Гнусь. Мало я пускал им юшку в детстве. А Боброк с болярами ладит?

   — Отчего ж не ладить? Он человек суровый, все его боятся.

   — У-у, литвинская морда. Так бы и съездил в харю, если б повстречал.

   — Да за что же, Иван-ста Васильич? — с удивлением отозвался Грек.

   — Да за всё хорошее. Потому как иного не заслужил. Дайте только срок! Всем воздам по заслугам. Вырежу их семейства до седьмого колена. Вытравлю семя на корню.

   — Ох, побойся Бога, болярин, — укоризненно завздыхал художник.