Страшные рассказы

Некоторые пошли еще дальше – объединив на редкость тяжеловесное слабоумие духа и кровожадность мещанского лицемерия, они стали его наперебой оскорблять, а после скоропостижной кончины – грубо перемывать покойному кости. Особенно отличился г-н Руфус Грисуолд, который, если привести здесь мстительное выражение г-на Джорджа Грехема, совершил тогда «немеркнущее злодейство». По, вероятно, терзаемый мрачными предчувствиями скорого конца, назвал г-д Грисуолда и Уиллиса своими душеприказчиками, чтобы они привели в порядок его литературное наследие, описали жизнь и сохранили память о нем. Этот педагог-вампир долго поливал друга грязью в пространной, серой, пропитанной ненавистью статье, предварявшей собой посмертное издание произведений поэта. Неужели в Америке нет ордонанса, запрещающего собакам вход на кладбище? Что же касается г-на Уиллиса, то он, наоборот, доказал, что доброжелательность и благопристойность всегда идут рука об руку с подлинным духом, и что милосердие по отношению к нашим собратьям, являющееся моральным долгом, помимо прочего, представляет собой и императив вкуса.

Поговорите о По с американцем – он, вероятно, признает в нем гения, может, даже будет им гордиться; но при этом тоном сардонического превосходства, выдающим в нем человека положительного, расскажет вам о беспорядочной жизни поэта, о его перегаре, способном загореться от пламени свечи, о его привычках скитальца. Он скажет, что это был эксцентричный бродяга, который, словно сошедшая с орбиты планета, странствовал из Балтимора в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Филадельфию, из Филадельфии в Бостон, из Бостона в Балтимор, из Балтимора в Ричмонд. Но если эти прелюдии печальной истории тронут ваше сердце и вы скажете, что, по всей видимости, виноват не только человек и что очень трудно думать и творить в стране, где существуют миллионы властителен, но нет ни аристократии, ни даже столицы в общепринятом смысле этого слова, вы увидите, как глаза его расширятся и станут метать молнии, на губах выступит пена нездорового патриотизма, и Америка, его устами, примется оскорблять Европу, свою старую мать, равно как и философию былых дней.

Повторяю, я пришел к убеждению, что Эдгар По и его родина не подходили друг другу. Соединенные Штаты представляют собой громадную инфантильную страну, питающую вполне естественную зависть к Старому Свету. Гордясь своим экономическим развитием, ненормальным и даже почти что чудовищным, этот новичок в истории человечества наивно верит во всемогущество промышленности; он, как и некоторые недалекие умы у нас, уверен в том, что в конечном счете она поглотит Дьявола. Какой же силой обладают там время и деньги! Кипучая экономическая деятельность, достигшая масштабов национального безумия, оставляет в умах очень мало места для вещей, не относящихся к категории земных. По, происходивший из хорошей семьи и открыто заявлявший, что величайшее несчастье его страны заключается в отсутствии родовитой аристократии, ввиду того что среди народа, лишенного знати, культ Красоты обречен на вырождение, упадок и бесследное исчезновение, По, обвинявший своих сограждан, погрязших в дорогостоящей, кричащей роскоши, в том, что они проявляют все симптомы дурного вкуса, характерные для выскочек, По, считавший Прогресс, эту великую идею современности, чем-то вроде экстаза наивных простаков и называвший усовершенствование человеческого жилища шрамами разрушения и откровенной мерзостью, так вот, По в этой стране был умом на редкость одиноким. Он верил исключительно в нерушимое и вечное, в self same[38], и обладал – что в этом самовлюбленном обществе было жестокой привилегией! – здравым смыслом в духе Макиавелли, который, подобно сотканной из света колонне, идет впереди мудреца через пустыню истории.

Что бы подумал этот несчастный, если бы услышал, как некий теолог чувств в юбке из дружбы к роду человеческому отменяет ад, другой философ от арифметики предлагает систему гарантий в виде подписки за прекращение войны стоимостью в одно су с человека, как третьи ратуют за то, чтобы упразднить смертную казнь, а заодно и орфографию, т. е. совершить два вытекающих друг из друга безумства, – что бы он сказал, если бы услышал других малахольных, которые, склонив голову на ветру, сочиняют фантазии столь же бурные и неистовые, как та стихия, которая им их диктует? Если вы добавите к этому безупречному видению истины подлинную немощь в определенных обстоятельствах, аристократическую утонченность чувств, для которой какая-нибудь фальшивая нота была сущим наказанием, изысканный вкус, восстававший против всего, кроме точных пропорций, и неутолимую любовь к Красоте, выросшую до масштабов патологической страсти, вам отнюдь не будет удивительно, что жизнь для такого человека неизбежно должна была стать адом и закончиться весьма плачевно; и вам останется лишь восхищаться тем фактом, что она смогла продлиться так долго.

II