Страшные рассказы

Недавно перед одним из наших судов предстал какой-то горемыка, у которого на лбу красовалась редкая и необычная татуировка: «Не везет!» Таким образом, он, словно книга название, носил над глазами девиз всей своей жизни, и последующий допрос доказал жестокую достоверность этой странной надписи. В истории литературы тоже есть подобные судьбы, истинные проклятия, и люди, в извилистых складках лба которых таинственными знаками высечено слово невезение. Слепой Ангел искупления хватает их и бичует со всей силы в назидание другим. И напрасно жизнь демонстрирует, что им присущи таланты, добродетели и обаяние. Общество предает таких людей какой-то особенной анафеме, порицая в них недостатки, ставшие результатом преследований и гонений.

Чего только ни делал Гофман, чтобы обезоружить судьбу, и чего только ни предпринимал Бальзак, чтобы избежать своей доли! Неужели оно и впрямь существует, это дьявольское Провидение, которое с детской колыбельки готовит человеку беды и несчастья, которое, словно жертвы в римском амфитеатре, бросает одухотворенные, ангельские души во враждебную среду? Неужели есть души святые и преданные Богу, но обреченные идти к своей смерти и славе через собственную погибель? И неужели кошмар преисподней будет вечно донимать эти избранные сердца? Тщетно они сообразуются с миром, с его хитростями, с его благоразумием; они доведут свою предусмотрительность до вершин совершенства, перекроют все входы и выходы, занавесят окна матрасами, чтобы уберечься от шальных пуль, но Дьявол проберется в замочную скважину, совершенство станет слабым местом их доспехов, а высшее достоинство – ростком осуждения и проклятия.

Орел, чтобы их сокрушить, с высоты
небесного свода
сбросит на их непокрытые головы черепаху,
Ведь они неизбежно должны погибнуть.

Судьба вписана в саму их натуру, она мрачным блеском пылает в их взорах и жестах и циркулирует в венах с каждым кровяным тельцем.

Один писатель, наш современник, написал книгу, чтобы продемонстрировать, что поэт не мог найти достойное место ни в демократическом обществе, ни в аристократическом, ни при республике, ни при монархии – как умеренной, так и абсолютной. И кто смог ему достойно ответить? Сегодня я, в поддержку высказанного им мнения, создаю новый миф и добавляю к этому мартирологу еще одного святого: мне предстоит написать историю одного из них – прославленного, обуреваемого поэзией и страстями бедолаги, который, подобно многим другим, явился в этот мир, чтобы пройти путь гения среди низменных душ.

Какая страшная трагедия – жизнь Эдгара По! Его смерть, ужасная развязка, трагичность которой еще больше усиливается ее банальностью! Из всех прочитанных мною документов я вынес убежденность в том, что Соединенные Штаты для Эдгара По были одной огромной тюрьмой, на которую он смотрел с лихорадочным возбуждением человека, рожденного, чтобы жить и дышать в более благоухающем мире – а не посреди освещаемого газом великого варварства, – и что его внутренняя, духовная жизнь поэта, да пусть даже и пьяницы, представляла собой одно бесконечное усилие, прилагаемое для того, чтобы выйти из-под влияния этой постылой атмосферы. Диктатура общественного мнения в демократических обществах безжалостна; не молите ее ни о милосердии, ни о снисхождении, ни о какой бы то ни было гибкости в применении ее законов к многочисленным, сложным и запутанным случаям нравственной жизни. Создается впечатление, что из нечестивой любви к свободе родилась новая тирания, тирания зверей, этакая «зоократия», своей свирепой бесчувственностью напоминающая идола Джаганатху[36]. Один биограф – человек славный и руководствующийся благими намерениями – заявит нам, что если бы По решил привести свой гений в порядок и воспользоваться творческими способностями в манере, более соответствующей американской земле, то стал бы состоятельным писателем, a money making author[37]. Другой – наивный циник – скажет, что, каким бы гениальным ни был По, ему лучше было бы иметь всего лишь талант, потому как талант обратить в звонкую монету всегда намного легче, чем гениальность. Третий, друг поэта, властвовавший в газетах и журналах, признается, что работать с ним было трудно и что он был вынужден платить ему меньше других, потому что стиль его изложения слишком выходил за рамки обыденности и заурядности. Как говорил Жозеф де Местр: «Как это отдает лавкой!»