Страшно ли мне?

Я сижу на заднем сиденье и смотрю в пол. Эпизоды, эпизоды. Воспоминания отца. О графе, о библиотеке, о священнике, к которому он часто приходил. О партизанах, которые подожгли замок. Рассказать ему? Рассказать, кем был мой отец? Ко мне вдруг возвращается ощущение чуда, мы жили с таким ощущением в прекрасные шестидесятые. По крайней мере, сейчас мне так кажется. Погруженная в мистику, я тогда не верила в совпадения. Но ведь и та поездка не может быть просто совпадением. Война, замок, немцы, которые на этот раз охотно помогали.

«Ваша семья уцелела?»

Только это я тогда смогла из себя выдавить.

Смеркается. Мы едем мимо домов, которых нет, мимо людей, которых нет, мимо жизни, которой нет. Въезжаем в город, которого больше нет. Сидим в джипе. Тишина.

«Сейчас за вами другие приедут», — говорит тот, что с оружием.

И мы молча ждем дальше.

«Возвращайтесь. Вас ждет трудная обратная дорога», — прошу я.

«И речи быть не может, чтобы оставить вас одних», — оба готовы рассердиться.

Я забыла, что мы в Боснии, и думаю, они обиделись.

Расстаемся мы уже ночью. Крепкие объятия, теплые пожелания. Когда говоришь здесь слова прощания, чувствуешь себя по-дурацки, и потом долго не отпускает ощущение неловкости. Иногда неделями. Увидимся ли мы когда-нибудь? Сестра оставила в джипе орехи. Это все, что она могла для них сделать.

В Сплите пахнет морем и розмарином. Мы обнимаемся. Без слов. Ее самолет на Любляну, а мой через Франкфурт в Берлин. Во Франкфурте я поем и куплю того вкусного английского джема. В Берлине обниму детей. Ночью, когда они заснут, поплачу. В Любляне схожу на могилу к отцу.

*

По грязи и мху пробираюсь к морю. Оно здесь не такое, как у нас. Впрочем, сколько у нас теперь осталось моря. Может быть, здесь я смогу изгнать свою печаль. Так чертовски долго тянется эта жизнь. Мама, отец. Радость. Дети. Разрушение стены, возведение стены, новые государства, старые страны, переиначивание истории. Все время новые люди, и при этом столь хорошо известные. С каждым днем я все глубже погружаюсь в одиночество. С каждым днем все меньше остаюсь собой.

Море здесь и, правда, другое. Более ласковое, более мое. Манящее. Даже слишком. И все любопытствуют. В валлийской рыбацкой деревне, в аптеке, в булочной, в книжной лавке, на почте все спрашивают, чувствую ли я себя у них как дома. Утвердительно киваю.

По грязи, по мху возвращаюсь в дом, где остановилась. Уединенные каменные дома и солнце. Мост через реку и старая часовня. Сажусь на ступеньки. Здесь стихи словно падают с неба. А у меня даже карандаша и бумаги нет. В последнее время — никогда, слишком больно. Теряю дни, стихи, жизнь теряю. Зачем мне писать? Что мне писать? Да, чувства притупились, да, не хочу видеть свою жизнь записанной черным по белому. Записанной карандашом на бумаге. А потом ждать, когда выцветет. Писать, ждать.

Этот покой, эта тишина. Они такие болтливые. С террасы смотрю на море, и сегодня опять полная луна. Звезды так близко, и мне кажется, что их на этом валлийском небе больше, чем где-нибудь еще. И ласковый шум моря. Его опасная притягательность.

«По грязи и мху к морю. Из дома».

Проститься и принять приглашение моря. В море. Так замкнется жизненный крут.

*

Мне немного неловко. Нет, не немного. Очень неловко. Хорошо еще, что мои монологи никому’ не известны. Никто их не слышал. Мне самой перед собой неловко, как подумаю, что я стояла у моря, и мне казалось, что море меня призывает к себе. Я была уверена, что оно меня действительно зовет. И это непреодолимое желание сейчас, сейчас шагнуть в воду, и конец всему в одно мгновение. Не от отчаяния, а от того, что жизнь слишком долгая. Не одна. Их была тысяча. Может быть, еще больше. Больше. Совершенно точно. Но ведь я знаю, и, наверное, это тоже удержало меня на берегу. Я знаю, что просто мгновенно бы поплыла.

Еще раз, возможно, последний. Это «возможно, последний» меня все время преследует. То есть, еще раз, неважно, в последний или нет, еду вдоль реки, где мама едва не утонула, а потом стою на берегу другой реки, той, через которую по ночам переправляли раненых. С недавних пор эти истории меня не отпускают. Я думаю о красной юбке Марии, о маме, навсегда похоронившей здесь нежность, об отце, который свой героизм называл не иначе, как дуростью. За что я ему и сегодня благодарна.

Еду мимо цыганского поселка и вспоминаю, как почти каждую субботу кто-то бежал по улице с криком: «Цыгане едут, цыгане!»

А потом еще следующий: «Цыгане едут, цыгане!»

Словно играли в испорченный телефон. Мы, дети, от них прятались. Много лет спустя мы узнали, что это были не цыгане, а жители Резни, приезжавшие в Любляну на своих трехколесных колымагах, они лудили горшки, точили ножи и ножницы, чинили зонты. А мы-то каждую субботу прятались от цыган. За это время мало что изменилось. Вот только резьяне больше не приезжают в Любляну, и думаю, что цыгане тоже не часто сюда наведываются.