Страшно ли мне?

Тогда я впервые задумалась о том, как воспитываю детей. И что, если меня почти не бывает дома. Работа, работа. Работали, как ненормальные. Как это пелось. «Для родины. Для Тито. Для наших детей». Что-то в этом духе. На самом деле не для родины, а для строительства социализма. Уже не припоминаю. Разве что плакат, где мать держит ребенка на руках. Красный такой.

«Это мы с тобой виноваты. Сколько раз повторяла детям, что Босния была сердцем партизанского движения», — продолжаю свой с ним диалог, усаживаясь у могилы.

«Ты слышишь меня?» — спрашиваю.

Честно говоря, я ими горжусь. По-видимому, нашим дочерям не все равно, что происходит. Здесь, дома. Вот только если бы не было так страшно. За себя я никогда не боялась. Теперь страшно. Боюсь за них. Так же сильно, как когда-то за братьев, за маму, за отца, за Анчку.

Все разваливается, и я разваливаюсь. Скоро от нашего наследия не останется ничего. Завидую ему, потому что он уже ушел, и злюсь на него, что оставил меня здесь одну. Впрочем, он бы не вынес всего того, что сейчас происходит. Все возвращается. Многие из тех, кто сбежал после войны, возвращаются. Они или их дети. Постепенно, постепенно превращаются в победителей. В тех, кто защищал родину. Все эти замечательные люди. Многих, к сожалению, я еще помню. И их дела. Проклятая память. С каждым днем оживает и все сильнее болит.

Два дня назад звонила Мария. В ярости. Я даже не успела обрадоваться ее голосу.

«Это правда? Скажи, что нет».

«Бога ради, о чем ты?»

«Это правда, что твои дочери поехали в Боснию? Так в Белграде говорят. Пожалуйста, скажи, что нет».

«Мария, они уехали».

«С ума сошла, как ты им разрешила!»

«Они давно выросли, Мария. Вспомни нас с тобой. Они такие же».

«Как вы меня огорчили», — не унимается Мария.

«Мария, — я почти умоляю, — послушай…»

«Хотя бы не слушай их, когда вернутся. Их накачают боснийской пропагандой. Вот увидишь. Не верь всему, что расскажут».

«Мария».

Мария положила трубку. Правда, разваливается все. Наша страна. Наша дружба. Наша история. Наши жизни. Наши морщинистые лица, слишком рано постаревшие. Наши усталые тела. Смотрю на небо. Ночь приближается так же неизбежно, как смерть.

*

«Будете орехи?» — спрашивает сестра.

Туман, деревья, грязь, перевернутые грузовики.

«Видишь их?» — обращается водитель к своему спутнику.

«Нет», — отвечает тот и оборачивается к нам.

Смотрю. Мне кажется, я вижу солдат. Лучше бы их не видеть.

Сестра в окно не смотрит, она еще раз предлагает нашему сопровождающему:

«Хотите орехов?»

«И где ты их только взяла», — интересуюсь я.

Усмехается. Своего секрета не выдает. Но, похоже, я его знаю.

Мы с сестрой были с визитом в сюрреализме. В настоящем. Не на картинах. В сюрреализме мороз минус двадцать, нет еды, нет воды, нет отопления. Нет солнца. В сюрреализме очень много снарядов и смеха. В долине боли и страха, пустых рук и раненых душ. Мы в сюрреализме, порожденном человеческой злобой и сарказмом, игрой насилия, ненавистью, какой я не знала. Я не могу считать этот мир своим. Но, хочешь — не хочешь, он и мой тоже. Сюрреализм, который породили безумные духи и древние мифы, бесплодные мечтания и мы сами.

Чуть свет в дверь застучали французские солдаты, буквально запихнули нас в бронетранспортер и провезли через взлетно-посадочную полосу, находящуюся под контролем сербов.

«Если схватят, вам мало не покажется», — сказал провожавший нас друг.

С остальными мы даже не простились. В следующий раз. А он будет? Покидая это место, всегда говорю себе, что была здесь в последний раз и больше сюда не вернусь, но, еще не уехав, понимаю, что уже возвращаюсь.

В первой боснийской деревне французы нас высаживают и желают всего хорошего, мы им тоже. Пока ждем боснийскую полицию, которая повезет нас дальше, деревенские нас угощают. Вижу, как сестра, а она вегетарианка, сражается с куском жареного ягненка. Жир течет по подбородку, а слезы по щекам.

Полицейский, сидящий за рулем, с гордостью рассказывает, как ему достался автомобиль, который он ласково называет «мой джип».

«Немного от фольксвагена, немного от “юго”, кое-что от “катры»” и “фичо”[28], ну, а крыша от ситроена».

Его напарник всю дорогу не выпускает из рук винтовку. Интересно, он когда-нибудь стрелял? Может, и этот ствол тоже собран из пяти других винтовок.

«Мы получим форму. Подарок от немецкой полиции. По крайней мере, они пообещали».

Этот мир. Как все перевернулось с ног на голову.

Когда в первый раз я отправилась в осажденный город, меня в Загреб из Любляны везла знакомая немка. Ее сопровождал муж, которого я раньше не знала. Где-то на полдороге мы проехали мимо разрушенного замка, и он, указывая пальцем на развалины, сказал: «Здесь я родился».

Оказалось, он сын того самого графа, который давал читать книги моему отцу.