Страшно ли мне?

«Спокойно. Он же остановится, когда закончатся рельсы».

Лежим в перевернувшемся трамвае. У Янеза лоб в крови, он все еще бормочет: «Любляна наша».

Владо, похоже, заснул. Моя деревянная нога отстегнулась.

«Твою же мать», — ругаюсь я, пока бойцы выносят меня из опрокинувшегося вагона.

Замок. Завтрак. Кусок хлеба и кофе с молоком, в котором кофе даже не ночевал. Владо и Иван прячут глаза. Янез исчез еще рано утром.

«А знаете, ночью трамвай угнали», — в столовую входит взбудораженный Миха.

«Любляна наша», — говорю я, поглядывая на своих сообщников, уставившихся в пол.

*

Здесь, у реки. Так мы с ним договорились. Ждем. Без слов.

Помню, как меня тогда спасли из воды. Помню нежность и неуверенность. Помню тот запах весны.

Я смогу не выдать свою жалость? Он в отчаянии. Целыми днями убеждаю его, что все будет в порядке. У нас все будет хорошо. Правда. Я сейчас действительно хочу возродить ту надежду, которая помогла продержаться до конца войны, выжить, не утонуть в реке, избежать неминуемой смерти. Тогда мне не было страшно. А сейчас мне страшно. Очень.

«Зачем детям отец-калека, — возражает он. — А ты? Ты выдержишь? Я ведь изменился».

Я его люблю, по-настоящему люблю.

Помню, как мы с Ольгой после тяжелого боя шли в деревню, где нас ждали остальные бойцы. Мы смеялись и плакали.

«Зачем тебе этот отчаянный парень? Он же твоя противоположность».

«Что ж тут поделаешь. Знаешь, я так влюбилась».

Правда, я так его люблю. Его решимость, веселость, люблю, как он поет. Это в нем осталось. Должно было остаться. Не могло просто так исчезнуть. Невозможно. И расстаться с ним я не в силах.

Кто-то руками закрывает мне глаза. Слышу смех. Не может быть. Он мертв. Говорили, что был уничтожен весь его отряд. Чувствую запах роз. Боюсь произнести имя вслух.

«Станко!» Это действительно, мой брат, а нам сказали, что он погиб.

«Еще не хватало, чтобы ты упала в обморок, как мама, когда я вошел. Лучше обними меня».

Обнимаю его. Снова и снова. Смотрю в лукавые глаза. Такие же, как тогда, когда мы с ним не послушались отца и отправились пешком к морю. По сей день не знаю, в том ли направлении мы шагали. Отцов дядя Якоб, единственный из его родственников, кто был готов помогать нам в трудные времена, тогда нас быстро перехватил.

«Вы куда это?» — заулыбался он.

Я хотела убежать в лес, но дядин работник быстро меня поймал.

«Глупо. Все равно далеко не уйдешь».

Потом мы три дня провели в доме дяди Якоба. За нами пришел отец. Пообещал, что последствий не будет. Это дядя Якоб с него взял такое обещание. Но дома нас все равно выпороли. Розгами. У меня до сих пор шрам. Мама плакала, а потом потихоньку пришла пожелать нам спокойной ночи.

«Мой Станко», — провожу рукой по его голове.

Они медленно спускаются с холма, друг за другом. Мама, отец, маленький Цирил, Ноже, Лойзе, Драго, все еще в пилотке-титовке и с винтовкой.

«Война же кончилась», — говорю ему.

«Мы всегда должны быть начеку».

Смотрю на него. Ему двенадцать лет. За плечами четыре года в партизанах, и поэтому ему разрешили, в его двенадцать лет, участвовать в выборах. В газете даже была его фотография. Кудрявый парнишка в титовке перед урной для голосования. Самый юный избиратель в Словении, который сейчас всеми способами добивается, чтобы его направили в мореходную школу. Драго такой, у него точно получится. Он хочет на море. На море. Он вообще море когда-нибудь видел? Что общего у нашей семьи с морем? Эта постоянная тоска по морю.

Все друг друга перебивают.

«А Франц? Где Франц?»

«Все время на процессах над белогвардейцами. Говорит, что не может больше этого выносить. Похудел еще больше, чем в партизанах. Я за него переживаю. А он только отмахивается. Не знаю, в кого он такой терпеливый».

Она не знает, от кого Франц унаследовал терпение.

«И, правда, от кого», — улыбаюсь я маме.

Мама. Ее спокойное лицо. В ней столько покоя. Как будто не знает никаких забот. Она расстилает на траве скатерть и выкладывает угощение. Жареная курица и свежий хлеб.

«Откуда у тебя все это?»

«Соседским дочкам связала платья и за это получила курицу. А Цирил три дня помогал мельнику и принес домой мешок муки. Мельничиха тайком от мужа дала ему дрожжи. Вместе с приветами тебе. Надеется, что помнишь, как она всегда хорошо к тебе относилась».

Теперь-то я понимаю, почему Мария в поезде повязала платок и надела очки. Мельничиха. Как-то мы с Марой пришли к ней и попросили муки, обещали, что заплатим, она нас выгнала.

«Цыганки, сгиньте с моих глаз».

Усмехаюсь. Всегда хорошо ко мне относилась. Для партизан у нее никогда ничего не было. Муки не было. Вообще ничего.

«Только что были белые и все забрали», — говорила она каждый раз.

«Неправда», — утверждали соседи.

Все равно. Мамин хлеб. Долго, долго все его ждали.

И смотрю на него. Ему, правда, не скучно. Сидя чуть в сторонке, наблюдает за нами. Цирил залез к нему на колени, нахлобучивает ему на голову пилотку Драго. Малыш разочарован — на дяде нет военной формы.

«Значит, ты не партизан», — говорит малыш.