Странствующий

— Правда, правда… — ворчит Молчун. — Я так думаю, что это Бог меня научил. А то кто же? А еще тебе скажу вот что, — он склоняется к моему уху. — У меня мысль такая появилась неожиданно. Может быть, я здесь и сижу, в этой камере смертников, чтобы научиться молиться. Когда смерть рядом ходит, это самое главное дело. Ты послушай, что я еще надумал-то. Православные тоже друг друга «братом» называют. Только зеки и православные — понимаешь? Это не случайно.

— Да, брат, здорово ты меня научил. Спасибо.

— Чего там…

Хирург прилипает к двери ухом и громко шепчет:

— Идут!

Все затаились и окаменели. Я же вместо обычного страха размышляю про себя, как этот недоросток по кличке Хирург мог убивать ножом и расчленять тела здоровенных мужиков. Кажется, на него дунешь — он переломится. Наверное, зло добавляло ему сил в «мокрых» делах. Несчастный, заблудший парень! «Господи, прости его». Ключ оглушительно гремит в замке, и на пороге вырастают двое из трех охранников. «Господи, спаси, сохрани, помилуй меня, самого худшего!»

Сержант в полной тишине подносит к глазам мятую бумажку. Хрипло называет фамилии. Это фамилии моя и Молчуна. Значит, сегодня пришел наш смертный час… «Ну, что ж, да будет на все воля Божия», — спокойно произношу про себя. Мы встаем и протягиваем руки под наручники. И вдруг сержант произносит:

— Верховный суд пересмотрел ваши дела после кассации. Высшая мера вам заменяется заключением в колонии обычного режима. Руки за спину. На выход, марш!

Выходим в коридор. Здесь сержант спрашивает:

— Чем это вы так нашему генералу угодили, что он за вас самолично хлопотал?

«Слава Богу за все!» — только и способен я произнести. Мысленно.

Утром после службы ко мне подходит Саша-Кумпол, который поддержал меня в разговоре с зеками. Приглашает зайти в «пещеру братьев разбойничков». В горнице кроме нас никого. Население в полном составе ушло в лес по грибы.

— Как братья неофиты чувствуют себя после исповеди? — интересуюсь из вежливости.

— Присмирели, родимые. Только надолго ли? Может, кто и останется, конечно, а другие-остальные все одно в бега подадутся. Оклемаются, откормятся, пересидят зиму, и, снова-здорово, на волю. Но только по себе знаю, не будет им покоя в шалой жизни, пока обратно к церкви не прилепятся.

Внешность он имеет колоритную: плечистый, коренастый, длинноволосый, через всю левую щеку глубокий шрам, один глаз закрыт, другой смотрит исподлобья прямо тебе в переносицу. Руки обычно висят вдоль тела. Когда говорит, корявые пальцы привычно растопыриваются. Голос хриплый. Половины передних зубов нет. Когда волнуется, физиономия становится страшной, даже дикой. При этом — добрейший парень, тонко чувствующий собеседника. Разум его неожиданно глубок. По привычке скрывает многое из того, что ему пришлось увидеть и пережить.

Поэтому с интересом выслушиваю его историю появления в скиту.

— А я ведь тоже странничал, брат. Давай присядем.

Он включает кипятильник, наливает мне крепкого чая из литровой банки, придвигает кусковой сахар и ванильных сухарей из сельпо.

— Да-а-а… Все правду искал, брат Тихон. Людей разных расспрашивал. Хотел узнать, как мне жить дальше. Я ведь трижды сидел за разбой. А в последний раз чуть было не подсел на полную катушку. Там на деле один из наших человека порешил. Я и узнал-то об этом только от следователя. Светило мне пятнадцать лет строгача. Я бы оттуда живым не вышел: года-то уж немолодые.