А потом пришли мужчины и обернули ее же оружие против нее самой. Красота и шарм, красивая одежда, которые она использовала в своих целях, не смогли спасти ее от них. Наоборот – сделали ее мишенью. Теперь я размышляла, не были ли красивые женщины более уязвимыми, скорее выбранными такими мужчинами на роль жертв. Я прокрутила это в уме. Я знала, что изнасилование это и повреждения, и боль, и оскорбление. Я не знала всех подробностей, но не обязательно познавать тонкости искусства владения мечом, чтобы понимать, что такое колющая рана. Шун была ранена, и сильно. Так сильно, что была готова принять меня в качестве кого-то вроде союзника. Я думала, что помогаю ей, когда забирала ее той ночью. Теперь я засомневалась, а что если, в самом деле, я вытащила ее с раскаленной сковороды прямо в пламя огня вместе с собой.
Я попыталась прикинуть навыки, которые могли бы спасти нас. Я владела ножом в драке. Немного. Если бы я могла достать его. И если бы драться пришлось только с одним противником. Я знала то, что не знали они. Они говорили со мной, как с совсем маленьким ребенком. А я не сказала ничего, чтобы поправить их. Я никому из них толком ничего не сказала, совсем ничего. Это могло бы пригодиться. Я не могла придумать, как, но это был секрет, которого они не знали. А секреты могут быть оружием. Я прочла про это или услышала. Где–то.
Сонливость снова окутала меня, размывая края окружающего мира. Это из-за супа, или туманного человека, или обоих.
Я сделала глубокий вдох, притворяясь, что зеваю, и вдруг зевнула по-настоящему. Одесса вползала в палатку позади меня. Я заговорила сонным голосом:
– Они нехорошо смотрят на Шун. Те люди. Из-за них я вижу темные сны. Разве Двалия не может заставить их держаться подальше?
– Темные сны? – произнесла Одесса с легким ужасом.
Внутри меня все замерло. Не зашла ли я слишком далеко? Она больше ничего не сказала, и я опустилась на колени, заползла на разложенные одеяла и укуталась в них рядом с Шун. Под одеялами я вывернулась из громоздкой меховой шубы, выбравшись из нее через низ вместо того, чтобы расстегнуть пуговицы, и сложила ее в подушку. Я почти полностью закрыла глаза и дала дыханию замедлиться. Я наблюдала за ней сквозь опущенные ресницы. Одесса долгое время стояла неподвижно, следя за мной. Я почувствовала, что она принимает какое-то решение.
Она вышла, позволив полам палатки свободно упасть. Это было странно. Обычно, когда мы с Шун устраивались спать, Одесса ложилась рядом с нами. Мы редко когда находились вне поля ее зрения, в безопасности под присмотром Двалии. Теперь мы были одни. Интересно, не означало ли это возможность побега. Вполне возможно. Быть может, это наш единственный шанс. Но мое тело согрелось, и я почувствовала тяжесть. Мысли ворочались все медленнее и медленнее. Я высвободила руку из одеял и потянулась к Шун. Разбужу ее, и мы выползем из палатки с другой стороны. В холод и снег. Я не любила холод. Я любила тепло, и мне необходимо было поспать. Я так вымоталась и так хотела спать. Моя рука упала, чуть-чуть не дотянувшись до Шун, и у меня не нашлось сил, чтобы поднять ее снова. Я спала.
Я проснулась как пловец, выныривающий из воды. Нет. Скорее как кусок дерева, болтающийся на поверхности, потому что у него нет иного выбора. Мое тело стряхнуло остатки сна, и я села с ясной головой. Двалия сидела, скрестив ноги, у подножия моей кровати. Одесса – на коленях сбоку и немного позади нее. Я оглянулась на Шун. Та спала, по всей видимости, не обращая внимания на происходящее вокруг. А что происходило? Я моргнула и краем глаза увидела вспышку. Я повернулась, чтобы взглянуть, но там ничего не было. Двалия улыбалась мне доброй и подбадривающей улыбкой.
– Все хорошо, – успокаивающе сказала она.
Что значило для меня как раз обратное.
– Я просто подумала, что нам необходимо поговорить, чтобы ты поняла, что не стоит бояться мужчин, охраняющих нас. Они не причинят тебе вреда.
Я моргнула, и за миг до того, как мой взгляд сфокусировался на Двалии, я увидела его. Туманный человек сидел в углу палатки. Я медленно-медленно направила взгляд в том направлении, двигая только глазами. Да. Он сиял мне бессмысленной улыбкой и, когда его глаза встретились с моими, счастливо хлопнул в ладоши.
– Братец! – воскликнул он.
Он от души рассмеялся, будто мы только что вместе услышали отличную шутку. То, как он мне улыбался, натолкнуло меня на мысль, что он хотел, чтобы я любила его также сильно, как он уже любил меня. Со смерти матери никто не выражал свою любовь ко мне так открыто. Я не хотела его любви. Я таращилась на него, но он продолжал мне улыбаться.
Двалия нахмурилась, но лишь на мгновение – маслянистое лицо, расплывшееся в выражении острого неодобрения. Когда я посмотрела прямо на нее, ее улыбка оказалась на том же месте.