Так как я говорила и за Шун, они не ставили под сомнение мое желание все время иметь ее подле себя. Я спала рядом с ней, днем она ехала вместе со мной в больших санях. Время от времени Двалия, Одесса и туманный человек, Винделиар, ехали с нами. Иногда они ехали верхом, или один из них сидел на облучке рядом с возницей. Мне не нравилось, когда они были рядом, и все же я чувствовала себя более безопасно, когда они ехали в санях. Они переговаривались вполголоса, образуя гармонию со звуками поскрипывающей упряжи, копыт и шелестящих полозьев. Когда их не было поблизости, тьма придвигалась ближе. Несколько раз я выходила из оцепенения и осознавала, что солдаты ехали рядом с нашими санями. Некоторые из них глазели на Шун, будто собаки, окружившие оставленный без присмотра стол в размышлении: не посметь ли им стащить забытую на тарелке кость. Она, казалось, не видела их, но у меня кровь стыла в жилах. Был один, с волосами цвета зрелого желудя, которого я замечала чаще всего, потому что раз или два он в одиночку порывался ехать рядом с санями. Другие всегда приближались в парах или тройками поглазеть на Шун, перекинуться словами и короткими резкими смешками. Какое-то время они пялились на нее или на меня. Я пыталась ответить взглядом, но это было тяжело – мои мысли были такими запутанными и неясными. Вскоре выражение их лиц смягчалось, рты иногда слегка приоткрывались, и они отставали, чтобы присоединиться к солдатам, идущим позади нас. Туманный парень делает это с ними, – думала я.
Мы путешествовали долгими зимними ночами, в самые темные часы, когда большинство местных спало. Дважды, когда мы выходили из леса на сельскую дорогу, я видела других проезжающих мимо нас людей. Я их видела, но не думаю, что они видели нас. В моей памяти всплыли старые сказки о мирах, которые соприкасались с нашим, но лишь на мгновение. Выглядело так, будто нас отделяла мутная стеклянная стена. Мне никогда не приходило на ум, что следовало бы позвать на помощь. Теперь моя жизнь заключалась в езде в санях Двалии сквозь заснеженный мир. Моя жизнь была поставлена на узкую тропку, и я двигалась по ней с уверенностью взявшей след гончей.
Ночью мы с Шун делили угол большой палатки. Я была бы рада почувствовать своей спиной ее спину, ибо даже на ворохе мехов и под тяжелыми одеждами я мерзла. Думаю, Шун мерзла, по крайней мере, так же сильно, как и я, но когда я однажды во сне придвинулась к ней, она коротко и резко вскрикнула, чем разбудила меня, Двалию и Одессу. Шун ничего не сказала, но отодвинулась от меня как можно дальше, прихватив с собой большую часть мехов. Я не жаловалась. Это не было тем, о чем стоило спрашивать, не важнее того жидкого, темного супа, которым сопровождался каждый прием пищи, или того, что Одесса ухаживала за моими волосами или втирала лосьоны в мои ладони и ступни на рассвете перед тем, как лечь спать. Ее руки были холодными, как и лосьон, но у меня не было сил ей противиться.
– Так твоя кожа не потрескается, Шайсим, – выговаривала она мягкие и влажные слова никогда полностью не смыкавшимися губами.
От ее прикосновений меня пробирал озноб, будто сама Смерть гладила мои руки.
Суровые будни быстро превратились в рутину. Плен выбил меня из колеи. Я не задавала вопросов и не разговаривала со своими похитителями. Я ехала молча, слишком смущенная, чтобы протестовать против похищения. Мы останавливались, и я оставалась в санях, пока последователи Двалии копошились вокруг нас словно муравьи. Разводились костры и ставились палатки. У рейдеров Эллика были свои палатки и свой отдельный лагерь неподалеку от нашего. Люди Двалии готовили еду и относили им в трехногом чане, но вместе солдаты и бледный народ никогда не ели. У меня возникал смутный интерес – это капитан Эллик приказал им держаться обособленно, или на этом настояла Двалия? Когда еда была готова, меня звали из саней. Меня кормили, весь короткий зимний день мы спали, а вечером попозже мы вставали, снова ели и ехали дальше.
На рассвете, когда шел густой снег, спустя несколько дней после начала нашего путешествия, я доела все, что было в миске. Мне не хотелось водянистого коричневого настоя, что они дали мне, но он был теплым, а я чувствовала жажду. Я выпила, и, как только сделала последний глоток, тут же почувствовала недовольство желудка. Я поднялась и последовала за Шун, которая, очевидно, преследовала те же цели, что и я. Она отвела меня на небольшую дистанцию от лагеря к кустам, покрытым снегом. Только я устроилась за ними, чтобы облегчиться, как вдруг она проговорила рядом со мной
– Тебе следует быть более осторожной. Они считают тебя мальчиком.
– Что? – я была ошарашена, как тем, что она заговорила вновь, так и смыслом ее слов.
– Тс–с–с! Говори тише. Когда ты ходишь со мной писать. Ты должна постоять какое–то время и пошарить в брюках, как будто писаешь, потом чуть отойти и сделать это по-настоящему. Они все думают, что ты – мальчик, чей-то пропавший сын. Я думаю, это единственное, что спасло тебя.
– Спасло меня?