Столп огненный

Тительманс не позволял никому навещать девочку в тюрьме, но Альберт подкупил охрану и все-таки проник внутрь. Как он ни старался, ему не удалось переубедить дочь. С той твердостью духа, что свойственна юным, Дрике отвечала, что готова умереть, лишь бы не предавать Господа.

Эбрима с Эви навестили Альберта и Бетье в день накануне сожжения. Они хотели поддержать и утешить своих друзей, но попытка оказалась безуспешной. Бетье непрерывно плакала, Альберт молчал, стиснув кулаки, – Дрике была их единственным ребенком.

В тот день в мостовую на площади перед собором вбили столб, прямо под окнами изящного здания Большого рынка и громадного, недостроенного здания городского совета. Рядом со столбом вывалили на мостовую кучу хвороста.

Казнь должна была состояться на рассвете, но толпа собралась на площади еще до восхода солнца. Эбрима заметил, что люди подавлены. Когда казнили отъявленных преступников, вроде воров или насильников, зеваки потешались над осужденными и радовались их мучениям. Но сегодня все было иначе. Большинство пришедших составляли протестанты, опасавшиеся, что однажды нечто подобное может случиться и с ними. Католики – тот же Карлос – злились на протестантов за нежелание вести себя смирно и опасались, что французские религиозные войны могут перекинуться на Нидерланды; вдобавок мало кто из них считал справедливым обрекать на смерть девочку.

Дрике вышла из ратуши под присмотром Эгмонта, городского палача, великана в кожаном колпаке на голове и с пылающим факелом в руке. На девочке было то самое белое платье, в котором ее задержали. Эбрима сразу понял, что спесивый Тительманс совершил изрядный промах: Дрике выглядела невинной жертвой, какой, собственно, и была, а ее бледная красота словно сошла с полотен, изображавших Богородицу. Толпа дружно выдохнула. Эбрима негромко сказал своей жене Эви: «Она станет мученицей», потом покосился на Маттуса и увидел, что глаза паренька полны слез.

Распахнулась створка западной двери собора, и показался Тительманс, во главе немногочисленной процессии священников, похожих на черных ворон.

Двое солдат привязали Дрике к столбу и сложили хворост у ее ног.

Тительманс заговорил, принялся вещать об истине и ереси. Он, похоже, совершенно не догадывался о том, какое впечатление производит на людей. Все, буквально все в его облике и словах оскорбляло горожан – и наставительный тон, и чванливо задранный подбородок, и то обстоятельство, что он явился сюда из другого города.

Потом вмешалась Дрике, чей звонкий голос легко перекрыл вопли Тительманса. Девчонка запела по-французски:

Mon Dieu me paist soubs sa puissance haute,
C’est mon berger, de rien je n’auray faute…

Это был тот самый псалом, который протестанты пели на Пастбище графа Юбера, тридцать третий, что начинался со слов «Господь – Пастырь мой»[63]. По толпе будто пробежала волна. Эбрима стиснул зубы, чтобы не разрыдаться; другие вокруг плакали открыто. Все, кроме инквизитора, сознавали, что присутствуют при священной трагедии.

Тительманс впал в бешенство. Он развернулся к палачу. Эбрима стоял достаточно близко для того, чтобы расслышать его слова:

– Тебе полагалось вырвать ей язык!

У палачей имелся особый инструмент, наподобие щипцов, для вырывания языка. Такого наказания обыкновенно удостаивались лжецы, но порой щипцами пользовались, чтобы заставить замолчать еретиков, дабы те не проповедовали в час гибели.

– Никто же не распорядился, – сконфуженно прогудел Эгмонт.

Дрике пела дальше:

En tect bien seur, joignant les beaulx herbages,
Coucher me faict, me meine aux clairs rivages

Она смотрела перед собой, а Эбриме чудилось, что он как наяву видит зеленые луга и мирные реки, уготованные в посмертии приверженцам любой веры.

– Сломай ей челюсть! – прорычал Тительманс.

– Ладно. – Эгмонт не отличался сообразительностью и был человеком довольно толстокожим, но инквизитор ухитрился оскорбить даже его, и палач не стал прятать свое недовольство. Впрочем, подчиняться он подчинился и передал факел солдатам поблизости.

Маттус, стоявший рядом с Эбримой, обернулся и крикнул толпе:

– Он приказал сломать ей челюсть!

– Тише! – прикрикнула на сына Эви, но голос Маттуса уже прогремел над площадью. В ответ толпа злобно заворчала, а слова юноши передавались из уст в уста, пока их не услышали все.

– Дайте ей помолиться! – не умолкал Маттус.

Толпа поддержала:

– Помолиться! Помолиться!

– Ты нарвешься на неприятности, – предостерегла сына Эви.

Эгмонт приблизился к Дрике и поднес руки к лицу девочки. Сунул большие пальцы ей в рот, крепко взялся за нижнюю челюсть и примерился, как надежнее вывернуть кость.

Внезапно Эбрима ощутил некое движение возле себя. В затылок Эгмонту ударил камень, пущенный рукою Маттуса.