Столп. Артамон Матвеев

   — Была в Соловецкой пустыне книга! — вспомнил Епифаний. — Енох, взятый Господом на небо без смерти, глаголил о Мелхиседеке. Мати его была преклонная годами, жена Нира, брата Ноя. Зачала она, как Дева Мария, не плотски. Нир же назвал её блудницей, и она от горя умерла. Нир и Ной положили её во гроб, а сами пошли копать могилу. Воротились, а возле гроба младенец с печатями священства на теле и возраста как бы трёх лет. Ной и Нир дали ему имя Мелхиседек — «царь мой — праведность» — и облачили в священнические одежды. Через сорок дней архангел Гавриил унёс дитя в Эдем — переждать Потоп и быть на очищенной от греха земле священником вовеки.

   — Ты держи в голове, что апостолом Павлом сказано: «Получающие священство из сынов Левитиных имеют заповедь — брать по закону десятину с народа, то есть со своих братьев». А праотец Авраам дал десятину иноплеменному Мелхиседеку из лучших добыч своих. Чуешь, старче? Священство от Аарона — священство смертных, священство от Мелхиседека — не знает конца жизни. По закону Моисееву грехи искупляют кровию козлию да телячею — они же все смертны! А нас кровию Своею освятил Христос, Себя принесе в жертву Отцу своему, жертвою сотворив сынов света. Мы, старче, наследники Царства Небесного. Мы даём десятину нашему священству по чину Мелхиседекову. А вот никонияне — детишки дьяволовы, понеже не любят Исуса, божественного Его Креста. — Аввакум спохватился: — Старче, уха совсем простынет!

Хлебали молча. Мелхиседек уводил думы в саму вечность, а вечность в голове держать — всё равно что Вселенную пылинке — гору. Аввакум пожевал рыбки, облизал ложку, отложил.

   — Эх, старче! Прочту тебе, как я Илариона шмякнул оземь. Так бы и расшиб их всех!

   — Погоди! — сказал Епифаний. — Погляжу, нет ли сторожей наших.

   — Пусть тоже слушают! — достал листки из тайника.

Епифаний всё-таки взобрался на пенёк.

   — Никого!

   — Ну и ладно. Внимай, старче! «Сей Мелхиседек, живый в чащи леса того, в горе сей Фаворской, седмь лет ядый вершие древес, а вместо пития росу лизаше, прямой был священник, не искал ренских, и романей, и водок, и вин процеженных, и пива с кордомоном, и медов малиновых, и вишнёвых, и белых розных крепких. Друг мой Иларион, архиепископ Рязанской. Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в каретах не тешился, ездя! Да ещё был царские породы. А ты хто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попёнок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы-ворухи унеятки любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать! Недостоин суть век твой весь Макарьевского монастыря единыя нощи... Явно ослепил тебя диявол! Где ты ум-то дел? Столько добра и трудов погубил! На Павла митрополита что глядишь? Тот не живал духовно, — блинами всё торговал, да оладьями, да как учинился попёнком, так по боярским дворам блюдолизить научился: не видал и не знает духовнаго тово жития. А ты, мила голова, нарочит бывал и бесов молитвою прогонял. Помнишь, камением тем в тебя бросали на Лыскове том у мужика того, как я к тебе приезжал! А ныне уж содружился ты с бесами теми, мирно живёшь, в карете с тобою же ездят и в Соборную церковь и в Верх к царю под руки тебя водят, любим бо еси им. Как им тебя не любить? Столько христиан прижёг и пригубил злым царю наговором, ещё же и учением своим льстивым и пагубным многих неискусных во ад сведе!.. Мне сие гораздо любо: русская освятилася земля кровию мученическою. Не ленитеся, бедные, подвизайтеся гораздо, яко Махмет, подклоняйте под меч непокряющихся в веру свою...» Ну и прочая.

Аввакум отёр пот со лба, в глазах у него всё ещё пылал огонь, но лицо погасло, посерело.

   — Старче, неужто Господь не остановит Михалыча? Помолиться бы, как Мелхиседеку, дано было! Чтоб и царь, и царица его молодая с царевичами, Иларион, Павел Крутицкий, митрополит Иоаким со всем священством, отступившим от Бога, с бояры, с городами — всё бы ухнуло в яму, в тьму кромешную, в небыль!

   — Неужто Руси тебе не жалко? — покачал головою Епифаний. — Господь Бог ради десяти праведников пощадил бы Содом и Гоморру, в России светлых людей поболе будет, нежели десять. Умерь свою ярость, батюшка. И ещё раз умерь себя — с Мелхиседеком-то не равняйся.

Аввакум взял Епифания за плечи, в глаза ему глядел.

   — Мелхиседек священство не от человека обрёл — от Бога. А скажи, старче, от кого будем ставить в священство мы, исповедующие истинную веру? От кого? Среди нас нет святителей. Ни единого! Вот о чём моя тоска, старче.

И опять примолкли.

   — Да будет так! — Аввакум даже на ноги вскочил. — Царёво священство — того же Ааронова корня, их жертвы — кровь козлиная. Наше священство по чину Мелхиседека. Мы от Троицы... Илариону бы в башку всё это втолковать.

Не знал Аввакум: Илларион уже с небес слушал его.

Епифаний же сидел, сжавшись в комочек. Страшно ему было с Аввакумом, когда тот, пуская во врагов своих стрелы и громы, ненавидел само царство русское, саму землю — Творенье Божее, отпущенные им...

Сказал со смирением: