Столп. Артамон Матвеев

Братьям яма впрок не пошла, глаза им погасила. Иван выглядел матеро, двадцать девять лет, человек семейный, дочка растёт. Агриппина на годок была помоложе брата, вековухой уже слыла. Порхнула жизнь мимо. Дороги, остроги, с трёх лет в няньках: братья, сёстры на её руках росли. Прокопию шёл двадцать пятый... Яма научила в глаза не глядеть: за погляды бит был, голода натерпелся. Акулина с Аксюньицей — сибирского помета. Подросточки. А вот Афоня — мезенский. Девяти ещё нет.

Савва подарил Анастасии Марковне мешок ячменю, три пуда трески, десять фунтов вяленой оленины. Енафа — хозяйке песца на воротник. Агриппине — телогрею, Неониле шаль, семейству — скатерть да три пары рукавиц.

Обед Анастасия Марковна ради гостей устроила богатый. Прокопий с рыбаками в море ходил, получил на свой пай куль ряпушки да четыре нельмы. Две аршинные, двухпудовые, и две большие, одна трёх-, а другая аж четырёхпудовая.

Поели. Пошли рассказы, расспросы.

   — В последний день, в субботу, прибежал я к батюшке за благословением, — говорил Савва, — а его нету в яме... Я к отцу Епифанию, к попу Лазарю, а батька у нового сидельца, у инока соловецкого. Кричу: «Прощай, батька потопоп! — а сам плачу. — Бог даст, — говорю, — через недельку твоих увижу. Кому что передать?» А он в ответ: «Я с ними никогда не расставался, вот они где у меня». И руку-то на сердце положил. «Словами, — молю, — скажи чего-нибудь. Им же дорого!» А он улыбнулся, снял с себя крест кипарисовый — Епифания труды, — поцеловал и мне — в руки. «Пусть, — говорит, — Марковна поцелует, и дети мои поцелуют, и домочадцы. Вот нам и свиданьице. А на словах Марковне так скажи: «Грела она меня, грешного, и в молодые лета, когда под одеялом жарко, и в ледовитую нашу жизнь на Хилке, на Иногде, на Нерче-реке... И в Мезени Бог дал... отогревала от отчаянья. Незабвенно для меня её тепло». А потом взял и дохнул. — Савва показал, как сделал Аввакум. — «Пусть, — говорит, — дыхание моё отчее станет жизнью семейству».

Савва снял с себя кипарисовый крест, поднёс протопопице. Показал местечко, где приложился протопоп.

Анастасия Марковна встала, перекрестилась на иконы и, держа крест в ладонях, склонилась к нему лицом. И было это долго, но все молчали, а младшие дышать боялись. Крест обошёл детей, домочадцев, вернулся к Анастасии Марковне. И опять глаза сидящих за столом устремились на Савву.

   — На словах батюшка мало ещё что сказал. Но он думал о вас, миленьких, письмо приготовил.

Енафа взяла у Марковны крест, отодвинула заднюю стенку, достала свёрнутую в трубочку бумагу.

Письмо прочитал Иван. У Аввакума слово весёлое. Говорит о страшном, о безысходном, а душу наряжает в красное платье.

«Спаси Бог, Афанасьюшко Аввакумович, голубчик мой! — порадовал батька младшего сына. — Утешил ты меня! Сказывал воевода здешней, похваляя тебе, были-де у него вы, и он-де спросил тебя: «как-де ты, Афанасий, персты слагаешь?» И ты-де показал ему, воеводе: «вот-де, я слагаю». А он-де тебе молвил: «уже-де где отец и мати, там же будешь!» И ты-де супротив рек: «силён-де Бог, не боюся!»

   — Так всё и было, — сказала Агриппина. — Ходили мы к воеводе Неплюеву, батюшке одежду посылали. А матушка с Иваном да с Прокопом в те поры в ямах сидели.

   — Тихо! Батюшку слушайте, — строго молвила Анастасия Марковна.

А батюшка, распалясь маленько на никониян: «Воистину, Господь силён, не боюся никого! Упование нам на Него, Владыку. Яко лев рычи, живучи, обличая их многообразную прелесть», — снова обратился к делам семейным, наставлял Афанасия, аки мужа: «А девок тех, свет, учи, Марью да Окулину, а сам у братей учися. Не гнушайся их, что оне некогда смалодушничали, на виселицу Христа ради не пошли: уж то моего ради согрешения попущено изнемножение. Что же делать? И Пётр апостол некогда так сделал, слёз ради прощён бысть».

Ко всем был добр Аввакум, не корил Ивана да Прокопия прошлым, с ласкою вещал: «Впредь не падайте, стойте! Задняя забывающе, на передняя простираюшеся, живите. Един Бог без греха и без изврат, а человечество немощно, падает, яко глина, и восстаёт, яко ангел».

Чтение письма закончилось общей молитвой. А потом снова все сели, помолчали.

   — Господи! — вырвалось у Енафы. — Нет на великой Руси другого такого семейства, как ваше. За саму Сибирь отсылал вас царь — в Дауры неведомые, и сюда, на край земли, к Ледовитому океан-морю.

   — Господь Бог земли явил нам суровейшие, многие! — сказала Анастасия Марковна.

Поднялись из-за стола, разошлись по делам своим.

Прокопий же всё ходил около Саввы и не вытерпел наконец:

   — А про меня батюшка не поминал?

   — Ничего не было сказано, — и осенило: — Погоди! Письмо я переписывал! К боярыне Морозовой. В нём было сказано, что иной раз в сердцах батька хотел проклятие на тебя наложить, но Бога убоялся. А вдруг ты невиновн. Вот что о тебе было сказано: привалял-де ребёнка бабе-работнице, а сам запирается, покаяться боится.

Прокопий перекрестился, поклонился Савве, ушёл не оправдываясь.

А в светёлке уже шла работа. Переписывали «Житие». За писарей — Иван да Агриппина. Читала Енафа.