Стихотворения. Рассказы. Пьесы

Снова в зону трех держав^{113}
день весны пришел, кудряв.
И из пепла и руин
выполз бледный всход один.

В это время из-за склона
потянулась вдаль колонна;
избиратели в ней шли,
две доски они несли.

Эти стертые скрижали
наш закон изображали;
были там слова насчет
«демократий» и «свобод».

Звон покрыл поля и реки;
вдовы летчиков, калеки,
толпы нищих и сирот
жадно смотрят: «Кто идет?»

И слепой спросил глухого:
— Кто в пыли шагает снова
и, крича, сулит народу
«демократию», «свободу»?

Впереди шагал дурак,
он орал примерно так:
«Сэв дзы кинг», «Алонзанфан»^{114},
будет доллар дан, дан, дан!»

Двое в рясах шли в строю
и несли хоругвь свою.
А под рясой зоркий взор
мог заметить пару шпор.

Вот и свастика паучья,
но с нее убрали крючья:
раз такие времена —
превратилась в крест она.

Брел святой отец меж ними,
шпик, слуга того, кто в Риме^{115}
смотрит, злобен и жесток,
с беспокойством на Восток.

А за ними — хулиганы,
сунув ножики в карманы.
Воспевали вслух они
сладость будущей резни.

Шли владельцы (их патроны)
фирм снарядных и патронных.
Фирмы требуют «свободы»,
чтоб поднять свои доходы.

Пыжась, как каплун, и чванясь,
шел спесиво пангерманец.
За «свободу слова», знать,
это слово — «убивать!».

С ним шагали «педагоги»,
чьи науки — сплошь подлоги.
Молодежь они решили
воспитать в тевтонском стиле.

Дальше шли врачи-нацисты,
им живые ненавистны,
и для дел кровавых просят
коммунистов им подбросить.

Три ученейших лица —
душегубок три творца —
жаждут для своих «работ»
льгот и всяческих свобод.

Подняли писаки крик
из газетки «Штурмовик»^{116},
им нужна свобода ныне
для погромной писанины.

Дальше — движется особа
с волчьей славой юдофоба.
Нынче блеет по-овечьи
он о праве человечьем.

А за ним — ариец бывший,
верно Гитлеру служивший;
адвокатом хочет стать —
за бандитов хлопотать.

Чернорыночный торгаш
заявляет: «Лозунг наш —
все полезно, что доходно!
Спекуляции — свобода!»

Вот судья, похож на Линча.
Он «свободно» судит нынче
и смеется: «Захочу —
дам свободу палачу!»

Музыкант, поэт кудрявый
жаждут колбасы и славы.
Вместо лиц у них личины —
мол, безгрешны и невинны.

Вот эсэсовец со стеком,
стал он «честным человеком»
и куртаж имеет от
«демократий» и «свобод».

Лига гитлеровских дев
марширует, юбки вздев.
Загорелыми ногами
клянчат шоколад у «ами»^{117}.

Члены лиги «Сила в благе»,
«Зимней помощи» деляги,
члены ложи «Прусской шпаги»,
 слуги вексельной бумаги,

грязь, и кровь, и ложь с подлогом
по немецким шли дорогам,
изрыгая вопли с ходу:
«Демократию! Свободу!»

И к изарским берегам
подошли. Ведь это там
колыбель фашистской власти,
главный город всех несчастий^{118}.

Там уже об этом знали.
У ворот, среди развалин,
растревоженные люди
ждали с ужасом: что будет?

И когда, воздев скрижали,
в Мюнхене колонны встали —
из Коричневого дома^{119}
вышло шесть особ знакомых.

Шесть особ остановились,
молча сброду поклонились
и, кортеж построив свой,
молча двинулись с толпой.

В экипажи сели, гляньте,
шесть товарищей по банде,
двинулись, взывая к сброду:
«Демократию! Свободу!»

Кнут держа в руке костлявой,
проезжает Гнет кровавый,
и (подарок от господ)
броневик его везет.

В танке, прикрывая язвы,
едет гнусная Проказа;
чтобы скрыть изъяны кожи —
бант коричневый на роже.

Следом Ложь ползет блудливо
с даровым бокалом пива;
хочешь даром пиво пить —
нужно деток совратить.

Вот — проныра из проныр —
Глупость, дряхлая как мир,
едет, держит две вожжи,
не спуская глаз со Лжи.

Свесив с кресла нож кривой,
важно движется Разбой
и поет, смакуя виски,
о свободе — по-английски.

Наконец, пьяным-пьяна,
едет наглая Война.
И фельдмаршальским мундиром
прикрывает глобус Мира.

И шестерка этих сытых,
всякой мерзостью набитых,
едет нагло и орет:
«Демократий и свобод!»

Позади шести особ
двигался в повозке гроб.
Что в гробу — не знал никто
и не спрашивал про то.

Ветер, из обломков дуя,
выл тоскливо отходную
занимавшим в дни былые
эти зданья.
    Крысы злые

выбегали из развалин
и кортеж сопровождали
с писком, там вошедшим в моду:
«Демократию! Свободу!»