Стихи и эссе

В качестве небольшой попытки мечты о движении внутрь я могла бы представить себе, что я живу в крошечном семени подсолнечника, что я стала сильно уменьшенным человеческим существом, подсолнечный человечек, который, сидя внутри, поднял взгляд в небо, может, чёрное в моем мысленном эксперименте извне, но кто знает, может быть, белое или с каким-нибудь головокружительным цветовым спектром, и я могла бы пойти ещё дальше, представив себе, что я даже не знаю, что могу выбраться из этого семени, или даже что это вовсе невозможно, или что я не подозреваю, что можно подниматься вверх по растущему стволу по мере того, как на нем появляются листья и большой круглый цветок с лепестками, жёлтыми, как языки пламени, – который, как корона, охватывает новые зёрна, и что я тем более не догадываюсь, что подсолнечник с его зёрнами и короной день за днём будем поворачиваться, кивать своей отяжелевшей солнечной головой вслед за Солнцем, которое непостижимо больше, чем он сам, – всё это я могу вполне себе представить, но какая разница, если она вообще есть, и где та точка отсчёта, по отношению к которой это представление лежит вне или внутри мира?

Я при этом читаю или прочитала в 1992 году в «Neue Kronen-Zeitung», что был запущен американский космический челнок с семью астронавтами. Космический челнок должен был за семь дней облететь Землю, почти за символическую неделю сотворения мира, а семеро астронавтов служили бы науке. Планировались биологические эксперименты с четырьмя лягушками, 180 шершнями, двумя карпами и 200 плодовыми мушками. О результатах я ничего не знаю. Но впоследствии я видела по ТВ, как улыбающийся японец среди бесчисленных приспособлений и инструментов в кабине челнока пытался научить одну из лягушек сделать свой обычный лягушачий прыжок, несмотря на отсутствие силы тяжести. Но тщетно. Она только летала животом вверх, растопырив лапы во все стороны, как раздувшийся труп. В каком-то смысле всё это напомнило случайный фрагмент Ноева ковчега. Небольшая рекогносцировка в нашем неясном стремлении покинуть Землю. Как будто мы в конечном счёте хотим улететь из Солнечной системы вовремя, прежде чем исчерпает топливо наше Солнце, и приземлиться на какой угодно планете, лишь бы там был минимум условий для обитаемости, главное, чтобы она обращалась вокруг Солнца, более долговечного, чем наше.

Вся эта неразбериха вокруг фрагмента, а также вокруг нашего фрагментированного положения и его изменения по отношению к окружающему миру согласуется с нашим амбивалентным взглядом на соотношение между природой и культурой или между природой и творением рук людских. С одной стороны, наше примитивное стремление назад к природе в нарциссической ностальгии, а с другой – полное отсутствие у нас органа восприятия для чего-то иного, нежели рукотворный мир вокруг нас. Правду сказать, мир рукотворный заполнил собой уже столь многое, что в конце концов и нам самим стал внушать страх. Но вместо того чтобы исследовать, сколь интимными узами рукотворный мир связан с природой, из которой он, несмотря ни на что, вырос, мы рассматриваем рукотворное само по себе, а природу саму по себе как непримиримые, просто-напросто враждебные величины.

Фантазии

Гротескная сторона рукотворного мира ясно проступает в фантазиях из «Расписанной комнаты» («Det malede værelse»), романа, который я написала в 1970-х о жизни художника Мантеньи в Мантуе в XV веке. Сын Мантеньи Бернардино рассказывает о местности, по которой он странствует, рассматривая картины своего отца, и его изумлённому взору раскрывается соотношение между естественным и искусственным, или пугающе искусственным: