Стихи и эссе

В нашей мифологии присутствуют два сада. Отчасти исходный рай, Господень рай на земле, где обрели счастье первые люди, поскольку не знали, что живут, и отчасти рай иной, небесный рай человечества, где мы когда-нибудь обретём своё счастье, поскольку не будем знать, что умерли. Этот первый рай, где человеческое бытие сливалось с естеством, и рай последний, где человек сольётся уже с небесным светом, создавшим рай первый, относятся друг к другу как сад к антисаду, как оазис к пустыне, а в конечном итоге как жизнь к смерти.

Когда Адам и Ева в своё время были изгнаны из рая, случилось это потому, что они поели от Древа Познания и тем прозрели и увидели мир и собственную жизнь. Возможно, у них тогда возникло и предчувствие упорядочивающего действия случайности. И вот, когда они стояли за вратами рая с этим предчувствием – их первым багажом, в пустыне, где они могли лицезреть не только собственную жизнь, но и её необратимый характер, у них не осталось иного выхода, кроме как обратить своё непосредственное стремление вернуться в рай в тоску, устремлённую в будущее, стремление во что бы то ни стало воссоздать потерянный рай, желательно прежде смерти, но при необходимости и после неё, в свете преображения, в который мы, наверное, даже с большим правом, чем думаем, веруем – веруем, что мы являемся его частью с начала, а значит, и до конца веков.

И значит, мы изгнаны, то есть высланы на необозримое время, чтобы жить в тоске по этому первому раю, который тождественен с раем детства, и с призрачной или, во всяком случае, половинчатой тоской по раю последнему, который, если мы не чувствуем убеждённости в его действительном существовании, более напоминает сад кладбищенский. Сад и антисад, совместить которые невозможно, разве только в самых абстрактных фантазиях.

Без сомнения, наши представления о рае выражают то, что мы, люди, не только способны представить себя в состоянии непреходящей скудости, но способны и привыкнуть к нему и, вдобавок, называть его жизнью, как, например, в литературе, где мы вечно к нему приближаемся, чтобы его преодолеть, но каждый раз оказываемся в ещё большей скудости, ещё более бездомными изгнанниками.

Можно подумать, что мы для того и выдумали рай, чтобы быть бездомными – и пребывать бездомными, поскольку, кажется, рай после смерти не слишком много сможет нам предложить. Так что будем искать рая, чтобы раз за разом было что терять, а наш разговор об утерянном, об абсолютной скудости можно было всегда продолжить.

Что же до этого разговора, то мы могли бы, пожалуй, переквалифицировать то, что мы называем раем. Если рай не просто потерян, но отсутствует в абсолютном смысле, поскольку в рай попадаем вовсе не мы, а тот прах, в который мы все без исключения рано или поздно обратимся, мы могли бы сменить направление мыслей, а там и рай сменил бы адрес.

Анаграмма

В связи с этим я нашла анаграмму, которая, пожалуй, могла бы оказаться полезной. Если взять итальянское слово, обозначающее рай, paradiso, то, переставляя в нем буквы, можно образовать слово diaspora. Диаспора – греческое слово, означающее рассеяние (по-немецки Zerstreuung), оно используется для обозначения групп, обладающих единством веры или религии, которые живут или вынуждены жить в стране с иной религией. Примером являются евреи. Называемые также еврейской диаспорой.

Упражняясь с этой анаграммой, можно понемногу добиться того, чтобы слово «рай» сменило адрес. Каждый раз, читая слово paradiso, мы можем симулировать дислекси́ю и читать его как слово diaspora. Разумеется, из рая мы были изгнаны, но, возможно, и притом в самом буквальном смысле, мы взяли его с собой, став диаспорой.

А то, как обстоит в данный момент дело с европейской историей, – это далеко не самое худшее, что могло случиться, если уж мы сумели именно в диаспоре разглядеть мистическое место безликого человеческого бытия в мире.

Фрагменты и окольные пути

Среди записей Леонардо да Винчи есть ряд наставлений для художников. Их можно прочитать в первой главе «Трактата о живописи», который был, впрочем, составлен не самим Леонардо да Винчи, но предположительно его малоизвестным другом и учеником Франческо Мельци. Эта глава, по-видимому, была составлена из всего того, что не вписывалось в более прагматичные указания последующих разделов, содержащих прежде всего сведения о том, как максимально точно изображать чудищ и стихийные бедствия, ночные сцены, деревья и прочие растения или утреннее и вечернее солнечное освещение, и так далее. Разнообразные мысли, столь плохо сочетавшиеся с практическими наставлениями, – это по большей части теоретические, профессиональные соображения по поводу видения живописцем материала в его целостности и, в самом общем смысле, о том, как приступить к работе над конкретным полотном. Там, в частности, говорится: