Степан Эрьзя

С началом инспектирования нормальный процесс занятий в школе был нарушен. Дело в том, что приехавшие из Наркомпроса некто Боева и Соколов оказались по своим воззрениям последователями ультранового течения в искусстве, так называемого абстракционизма. Это течение противопоставляло себя сложившимся традициям реалистического искусства, заменяя его конкретные образы расплывчатыми, отвлеченными символами. Абстракционисты называли себя революционерами в искусстве, претендуя на руководящую роль, на деле же оказывались пособниками самой реакционной буржуазной прослойки. Как известно, это течение, чуждое пролетарскому искусству, в нашей стране не получило своего развития. Но в то трудное для Советской республики время, прикрываясь левацкими лозунгами, его апологеты имели кое-какое влияние даже на руководящие органы искусства. Боева и Соколов в результате инспектирования признали, что художественная школа нуждается в коренной реформе, что ее педагогический состав не соответствует своему назначению, а директор Эрьзя является представителем буржуазного искусства и его надо немедленно отстранить от своих обязанностей. Кроме того, они изъяли из библиотеки всю оставшуюся литературу, а античные классические образцы велели выбросить на свалку. Положение Степана осложнилось еще и тем, что к руководству Екатеринбургским Наробразом к тому времени пришли новые люди. Там уже не было ни Когана, ни Сосновского, которые всегда его поддерживали.

В тот вечер из Наробраза, где обсуждались результаты инспекции, Степан пришел в мастерскую сильно расстроенный. Уже один его вид говорил, что у него большие неприятности.

— Я буржуазный художник, понимаешь, и мне нет места в художественной школе! — ответил он на молчаливый вопрос Елены, которая все это время переживала за Степана.

— Ты что, шутишь? — не поверила она.

— Нет, не шучу. Это шутят они, футуристы и им подобные! — Но через минуту уже заговорил спокойнее. — Не дадут нам здесь, Леночка, работать. Монумент и тот не закончим ко времени. До мая всего три месяца.

Елена подала ему чай, который всегда действовал на него умиротворяюще. Хорошо, что в городе можно его достать, а то в Мраморском приходилось пить настой из трав.

— Что же все-таки произошло в Наробразе?

— Я же сказал тебе: меня назвали буржуазным художником и выгнали из школы. Я больше, черт возьми, не директор!

— Ну и успокойся, милый. Зачем тебе эта должность? Ты же скульптор, художник, и директорство это тебе совсем ни к чему. Мы с тобой должны работать, — успокаивала она его.

— Но они, эти подонки, назвали меня буржуазным художником! Что во мне буржуазного? Что? — опять расстроился он.

— Верю, милый, верю. Тяжело тебе. Но прошу — успокойся...

Степан еще раз убедился, как это много значит, когда рядом верный и преданный друг, всегда готовый поддержать и утешить: Елена во многом помогла скульптору пережить и это тяжелое для него время.

Пока его оставили в мастерской и не тревожили, и он работал. К весне закончил в эскизах все фигуры монумента «Свободы». Но в оригинале успел сделать лишь центральную фигуру. Его торопили, и он вынужден был пока отлить хотя бы ее. Так, в незаконченном виде, монумент и был поставлен на площади. Со временем Степан намеревался все эти памятники из цемента заменить мраморными, однако это ему не удалось сделать: мастерская вскоре была опечатана, имущество и инструмент — конфискованы. Несмотря на то, что уполномоченный Главпрофобра товарищ Чучин специально ездил в Москву с личным докладом Наркому Луначарскому и привез от него распоряжение не чинить скульптору Эрьзе никаких препятствий, ему все же не вернули мастерскую. Лишь после заступничества Губисполкома он смог забрать оттуда все свои скульптуры и инструмент и перевезти их в другое место. После этого Степан устроился на Екатеринбургскую гранильную фабрику ответственным руководителем по художественной части. Но это была работа не для него. Он был прежде всего художник, а не исполнитель. Отчаявшись, Степан написал письма своим московским друзьям — Сутееву, Яковлеву — и попросил их походатайствовать за него перед Наркомом просвещения о его вызове в Москву. Это волынка тянулась до декабря месяца, пока наконец Нарком Луначарский телеграммой не предложил Губнаробразу откомандировать скульптора Эрьзю в Москву для выяснения его дела...

11

На этот раз Степан и Елена остановились у Сутеевых, которые встретили их радушно и, потеснившись, отвели им отдельную комнату. Вскоре Степана принял Нарком Луначарский. Выслушав его, он распорядился, чтоб скульптора не задерживали в Екатеринбурге. Пусть он переезжает в Москву и беспрепятственно доставляет сюда все свои работы. Эта поддержка окрылила Степана. Как раз в это время художник Яковлев, который заведовал при Дворце искусств секцией художников, предложил скульптору участвовать в организуемой им выставке, на что тот с радостью согласился...

Вечером у Сутеевых, накануне отъезда в Екатеринбург, где остались скульптуры, все вместе решили, что в обратное путешествие Степан пустится один.